17.10.2007

Человек с улыбкой внезапного счастья

Дмитрий Быков - о великом артисте Михаиле Ульянове. Кто был его соперником и что олицетворял собой этот человек? <br />

Будет ли другой такой актер, как Михаил Ульянов? Нет, никогда, потому что и страны такой уже никогда не будет. Со всем ужасным, что в ней было. Со всем прекрасным, что от нее осталось.

Страдающий вождь

Если собрать все кинороли и спектакли, телезаписи, литературные чтения и радиопостановки Михаила Ульянова, – выяснится, что на жизнь оставалось, по сути, очень мало времени. Да, он был прекрасным мужем, отцом и дедом, да, он двадцать лет руководил не самым легким театром, да, в качестве вождя Союза театральных деятелей он больше других сделал для своего пестрого и трудного цеха, – но прежде всего Ульянов умел делать на сцене то, чего не умел никто другой. А в кино ему удавалось скреплять страну. Важнейшей частью советского мифа было кино – и Ульянов был едва ли не главным персонажем.
Я обозначил бы этот тип «Страдающий вождь». В этом амплуа у него один соперник – Кирилл Лавров. Символично сходство их биографий: оба возглавили свои театры, оказавшиеся в кризисе, – и оба сыграли Пилата. Ульянов – у Кары, Лавров – у Бортко.
Всадник Понтий Пилат – человек, оплативший право решать чужие судьбы, истинный римлянин, военачальник, солдат: не зря ведь Булгакову хотелось видеть его таким. И советскому человеку хотелось видеть маршала Жукова – таким же. И миф о Жукове – который от ульяновского героя отличался весьма радикально – создали именно эти двенадцать появлений Ульянова на экране: ровно столько раз воплощал он образ главного советского полководца – и другим его теперь не представишь.
Судьба свела Ульянова с Лавровым и в последней картине Пырьева – «Братьях Карамазовых», где Лавров воплощал бунтующий интеллект, а Ульянов – страсть. Думаю, так и распределялись их роли в Большом Советском Киномифе. Обоим досталось играть и Ленина: лавровский Ленин был интеллектуальнее, ульяновский – эмоциональнее.

Бросающийся на меч

Самым сильным моим театральным впечатлением навеки остался Антоний в «Антонии и Клеопатре», а конкретно – те две минуты, когда он хотел и не мог броситься на меч. Шекспира поразили римские хроники, в которых солдаты империи гибли от собственного меча, не желая сдаться врагу. Но мечом так просто не заколешься, он большой: и вот он вкапывается в землю, а Антоний на него прыгает. Господи, как Ульянов ходил вокруг него, изготавливаясь к прыжку, как кряхтел и стонал, примериваясь, – то так, то этак, – как неловко в конце концов прыгал, как-то криво, боком, давая понять, что красивой смерти не бывает! Тут было больше, чем в шекспировском тексте: и ужас, и вечная неловкость, постыдность, присутствующая даже в самом гордом самоубийстве, и страшная досада на себя, на судьбу – ведь столько еще силы, столько еще мог бы! В общем, этот Антоний был более всего человеком, и ЭТУ-то римскую коллизию человека, поставленного на сверхчеловеческую роль, Ульянов воплощал всю жизнь. И в этом смысле Егор Трубников, председатель, которому выпало в послевоенной деревне командовать инвалидами и бабами, от Антония мало чем отличался. Ничто так не язвит и не унижает, как напоминание о невоплощенном идеале, неосуществившейся мечте – а Егор Трубников как раз и есть тот самый человек, которого должно было в муках породить новое общество. Тот председатель, который двадцать раз на дню надрывает все жилы вместе со своим народом, умирает и воскресает вместе с ним. Их таких было много, только вот с начальством они не ладили. И картина, ставшая советской классикой, собравшая урожай государственных наград и международных призов, – выползала к зрителю год, обдирая себе бока, наталкиваясь на бесчисленные поправки и претензии.

Стыдливый ветеран

А самой моей любимой киноролью Ульянова оказался в результате ветеран из «Сочинения ко дню победы». Вероятно, потому, что он там был чрезвычайно похож на моего деда – тоже воевавшего. Была в ветеранах эта черта – мгновенный переход от гнева к веселью: происходило это вот при каких обстоятельствах. В жизни каждого ветерана, – особенно когда их осталось уже очень мало, – был момент, когда надо было, фигурально выражаясь, греметь медалями: надевать все регалии и идти за кого-то просить, чего-то добиваться… Они терпеть этого не могут, это в самом деле отвратительно, и если вдруг этого удавалось избежать – они просто сияли. Так вот, там есть эпизод, когда ветеран Ульянов приходит к гадкому милицейскому начальнику просить за приятеля. Приходит робкий, униженный – невыносимо было видеть сильного Ульянова в этом гротескном положении, которое он еще и безжалостно подчеркивал внезапной сутулостью, заискиванием, абсолютно несвойственными ему интонациями… И тут чиновник стал грубо врать ему в лицо, что все, мол, будет сделано. Помню, как на лице Ульянова появлялось сначала недоверие, а потом счастье. Он начинал прямо там, в кабинете, ликовать. Выяснялось, что не надо унижаться, доказывать, предъявлять боевые награды, что все вот сейчас решится! И он прямо не знал, как этого урода отблагодарить: руку жал, смеялся, радостно притопывал ногой. Этот эпизод вытягивал всю картину – в общем, неровную, – и один говорил о положении дел в России больше, чем километры публицистики. Вот этого Ульянова я и помню – старого человека с улыбкой внезапного счастья.

Рубрика: Без рубрики

Поделиться статьей
Рейтинг@Mail.ru Яндекс.Метрика