Оксана Акиньшина: Шнура не вижу уже полгода

Акиньшина подвозит меня на БМВ, которым рулит довольно лихо, заходит в кафе на углу Каменноостровского и ест грибной суп. В дорогом БМВ и дешевом кафе она выглядит одинаково органично. Так же и в кино – хоть ты ее в фэнтези снимай, хоть в боевиках. Только что Валерий Тодоровский закончил снимать «Буги на костях», где у нее одна из главных ролей.

Бросила пить и сменила квартиру

– Я думаю, он ее выпустит одновременно с «Обитаемым островом» Бондарчука, к концу года. Но конкуренции не будет – совершенно разноплановые истории. Она не чистый мюзикл, с разговорами – пятидесятые, правильный мальчик влюбляется в неправильную, но прелестную меня, в конце у нас все хорошо, но вокруг не очень. Я даже пою.
– Слушай, а «Тиски» того же Тодоровского ты видела?
– Еще на «Кинотавре».
– И как?
– Абсолютно никак.
– А если он тебя спросит – ты ему прямо так и скажешь?
– Он не спросит, вот в чем дело. Во-первых, потому, что понимает: да, я так и скажу. Во-вторых, он сам это понимает. Тодоровский вообще все про себя понимает, в этом смысле он человек уникальный. А зачем он иногда сознательно делает не то… может, он на своем примере разбирается с перспективами этого жанра. Потом, есть же легенда, что у мастеров удача через раз. Может, он нарочно жертвует. Я других не понимаю – они-то вполне серьезно относятся к тому, что делают. Например, «Двадцать сигарет» – это для меня самое типичное кино, увиденное за год. Люди намеренно, целенаправленно снимают плохо, фальшиво, мимо темы. Зачем? И самое ужасное, что это касается не только кино: это образ жизни – с установкой на жертву качества. Иногда я думаю, что бастуют не только тамошние, но и наши сценаристы. А иногда – что тот Сценарист, который вот это все пишет, он тоже бастует.
– Мы встречались год назад – что у тебя изменилось?
– Всё. Полное возрождение после полного краха. Вот говорят, дефолт очень экономике способствовал: катастрофа – она такой толчок. Меня толкнуло довольно сильно и вытолкнуло в чистый позитив. Не сказать чтобы я перестала любить подонков и ими интересоваться. Но как-то мне стало ясно, что среди приличных  людей тоже бывают хорошие. Я бросила пить – начисто, абсолютно, причем пришлось менять весь круг общения, потому что непьющий человек в пьющей компании все равно испытывает все прелести пьянства и муки похмелья, проверено. У меня теперь совершенно разнокалиберные люди вокруг, но никого из прежней жизни. Я сменила квартиру, нашла в этом кайф, сейчас опять буду продавать и покупать другую. Я поступила учиться на искусствоведа.
– Господи, это-то зачем?
– У меня есть вкус, чутье, назови как хочешь – я отличаю настоящее от ненастоящего и приличное от неприличного, но сформулировать и объяснить это не могу совершенно. Может, меня там научат говорить вслух. Я в профессиональном общении беспомощна, мне нужны переводчики. Это примерно как с пением: слух есть, голоса нет.
– Но у Тодоровского ты поешь сама?
– У Тодоровского пою, но у меня там главная ария происходит после любовной сцены. Мы сбрасываем одежду, падаем в кровать, происходит любовь, а после любви, откинувшись на подушки, поем. Глядя на голую меня, зритель вряд ли обратит такое уж внимание на голос.
– Ты легко раздевалась перед камерой?
– Абсолютно. Да у Тодоровского все легко.
– Не приставал?
– У него молодая жена на площадке.

С тринадцати снималась, с пятнадцати уже был Шнур…

– А в институте узнают?
– Узнают, но с этим же легко бороться. Более или менее уходишь в себя, закрываешься книжкой – все эти взгляды натыкаются на преграду и отскакивают. Да, меня стало можно увидеть с книжкой, тоже большая перемена. Вообще, я бы сказала, у меня сейчас счастливое детство, которого на самом деле не было. Я в свое время не закончила школу, хотя лет в шестнадцать у меня было просветление, была попытка туда ходить – они не оценили и доучиться не дали. Я только недавно получила аттестат, проучившись в результате двенадцать лет. Я с тринадцати снималась, с пятнадцати уже был Шнур…
– И до Шнура, насколько я знаю, уже был постоянный бой­френд…
– Был. Молодой дизайнер.
– Но началось не с него?
– Не с него.
– Господи, когда же?
– В двенадцать лет.
– Ого.
– Да, вот так. Вследствие портвейна «Анапа».
– И как?
– Портвейн «Анапа»? Мне тогда казалось, что очень вкусно. Остальное было хуже, только потом понравилось.
– Со Шнуром все окончательно?
– Это совершенно окончательно, и вот какая милость судьбы: мы больше полугода не пересекаемся нигде, даже на улице. Нет общих знакомых, звонков, приветов – эту часть жизни отрезало, и я не предпринимала никаких усилий для этого: так сложилось само. Я все эти пять лет – а было всякое, от диких ссор до перспектив венчания – прикидывала: вот как это будет, когда – врозь и насовсем? Что это получится, какие, наверное, страсти будут… А это произошло в один день, и я его отчетливо помню, день одного моего приезда из Москвы. Произошла передача ключей, и все. И здравствуй, новая жизнь. И я набрала двадцать килограммов (возник слух о беременности, пользуюсь случаем и опровергаю). После чего занялась собой и десять сбросила.
Я учусь замещать выпивку, это трудно не в смысле отвыкания – я никогда особенно не привыкаю ни к чему, – но в смысле трезвого взгляда на вещи, восприятия мира как он есть. Человеку, никогда много не пившему, не понять этого ощущения: что вот то, что ты видишь – оно и есть правда, все по-настоящему. Водка как-то смазывает трущиеся части, а здесь все это трение – напрямую. Надо искать другие отвлечения. Ну вот, в Китай я съездила с подругой, три недели валялась на солнышке на острове Хайнань.
– Как Китай?
– Очень странное ощущение. Так много народу, что человеческая жизнь не стоит ничего: отдельных людей нет. И это не со стороны кажется, а они так чувствуют: сбила машина человека на мотороллере – никто словно и не заметил. И работают так же – не помня себя. Довольно жутко на самом деле.
– Но двадцать килограммов после Шнура… неужели все было так плохо?
– Это не было плохо. Это было прекрасно, ужасно, разнообразно, очень тесно переплетено, была огромная отдельная жизнь, которую мы действительно изжили полностью. После нее можно начинать другую, и я множество раз еще буду другая. Он мне страшно много дал, он гениальный, интеллигентный, невыносимый, замечательный, дай Бог ему здоровья, всё, больше никогда.

Меня никто особенно не любит

– Ты сейчас одна?
– Я бываю с кем-то, но живу одна. Мне нравится жить одной, ни под кого не подлаживаясь, я этого не боюсь совершенно. Я не готовлю, у меня в холодильнике, может, пяток древних яиц. Ем в кафе. Прихожу и ухожу, когда хочу.
– А есть еда, без которой ты совершенно не можешь?
– Есть. Помидоры. Обожаю в любом виде – сырые, жареные, сок…
– Я тебе задам неприятный вопрос: не страшно ли тебе в самом деле быть актрисой? Смотри – сейчас эта профессия экстремальная, людей рвут на части, востребованность их доводит до срывов, ранних инсультов, личных драм…
– Да, вот об этом я думаю. И додумываюсь вот до чего: сегодня артист – или шоумен, тут грань непринципиальная – вроде того, чем раньше был рок-н-ролльный герой. Тогда они занимались героической саморастратой, и все на них с любопытством глазели и делали с них жизнь, а теперь артисты – и тоже все глазеют. Причем игрой ты уже не ограничиваешься – надо обязательно участвовать в чудовищном проекте вроде этих всех танцев на льду, которые и сейчас показывают в том самом кафе, где мы сидим. И все глядят, и никому не противно, хотя это же невыносимо – видеть человека, занятого не своим и вдобавок рискованным делом. Они же там по-настоящему руки-ноги ломают.
– Тебе предлагали?
– Предлагали, но я – наотрез. Это уже фальшак стопроцентный по определению. Но люди хотят смотреть саморастрату. Вот мы об этом говорим – а только что погиб Бачинский. И это тоже знак такой страшный. Смерть стала входить в набор актерских обязанностей, вот что ужасно. Я стараюсь все-таки, чтобы моя жизнь шла не на арене, не превращалась в шоу. Но тут от меня мало что зависит. Спасает странная вещь: меня никто особенно не любит.
– Не ври.
– Правда не любит. Есть такая Акиньшина, она не особенно считается с чужим мнением и говорит то, что думает. Я бы сама, наверное, не очень такую любила. И то, что меня не слишком любят, как раз и гарантирует, что в конце концов не съедят.