Александр Домогаров: После роли гомосексуалиста на меня посыпались предложения

Знакомый преподаватель с журфака рассказывал: добрый десяток абитуриентов на вопрос, кого они считают идеальным журналистом, отвечают – Домогаров. В смысле Серегин-Обнорский, которого он сыграл в «Бандитском Петербурге». Они хотят быть, как он – трагическими и красивыми, и своими в любой среде.

О домогаровской бурной личной жизни не писал только ленивый, но притягивает к нему, ясное дело, не это. Он играет, пожалуй, главную драму сегодняшнего дня: есть человек, которому все дано – умный, красивый, талантливый и даже при этом сильный, но деваться ему некуда и делать нечего. Это противоречие и приковывает к нему всеобщее внимание, даже когда он ничего не делает, просто присутствует в кадре или на сцене.

К чертям такое бессмертие

– Давайте сразу договоримся, за какой вопрос вы меня пошлете.

– За скандальные личные вопросы. За сплетни.

– Вас это действительно бесит?

– Даже забавляет временами – потому что не ко мне относится. Получается, что я ничего о себе не знаю. Живет другой человек, у него свои скандалы, свои драмы… Но мы же обо мне собираемся говорить.

– Видите, не зря вы только что снялись в «Чужом лице».

– Да, повезло работать с Сергеем Басиным. Фильм по Эдуарду Тополю со съемками в Петербурге и Лос-Анджелесе.

Сюжет не буду пересказывать, неблагодарное это дело, но, в общем, у меня там два героя. Один генштабист, полковник, он хочет уехать из России, а другой – эмигрант, который уже давно живет в Америке и должен заменить первого, стать его двойником. Делают ему пластику для полного сходства, и они должны поменяться местами на время. Но получается так, что ему приходится стать первым насовсем – и он примеривает на себя чужую жизнь, делает вид, что у него амнезия и он забыл все – чем занимался на работе, с кем общался… А люди совершенно разные по характеру, по образу жизни, по всему. Подарок, а не задача. И еще был в этом году интересный фильм Карена Оганесяна «Зоннентау».

– Похоже на название какой-нибудь мистической дивизии СС.

– Это вообще-то «солнечная роса» по-немецки. Но есть еще одно толкование – оказывается, есть такой плотоядный цветок (по-нашему росянка. – В. Ж.). Мой герой действительно ищет следы погибшей дивизии – «Зоннентау» назывался концлагерь, на бывшей территории которого происходят поиски. Но на самом деле он ищет секрет бессмертия.

– И находит?

– В какой-то момент выясняется, что ему сто двенадцать лет… Но он приходит к выводу, что бессмертие не стоит всего принесенного в жертву – его дочь в лагере, своего ребенка бросила, внучка сходит с ума… И он в результате отказывается от вечной жизни.

– Господи помилуй, неужели это и есть портрет современного героя в кино?

– Портрет современного героя… Советский стандарт проще: есть розовый комсомолец, есть порочный враг. Но одни и те же черты в разные времена воспринимаются диаметрально. Выражение «герой нашего времени» идет от Печорина, а он сегодня в читательском восприятии совершенно не тот, кого писал автор.

– Для сегодняшнего читателя он аморальный тип, горянку похищает и Грушницкого убивает…

– А там он офицер, похищение горянки для него подвиг, дуэль – норма. Вот тебе и Лермонтов, которого ведь тоже теперь в чем только не винят: отряд головорезов, зверства… Раньше героем мог быть нищий поэт, а сегодня скажут: это еще что за идеал? Я бы, честно говоря, затруднился с определением сегодняшнего положительного героя. Больше всего он похож, видимо, на то, что играл Володя Машков в последнем фильме («Край». – Ред.).

– Но в сегодняшней жизни вы видите человека, к которому слово «герой» вообще применимо?

– Некоторым спортсменам я бы памятник поставил за то, что они делают. Конечно, у меня слезы на глазах, когда поднимается российский флаг, но ведь он-то катается не ради флага. И не ради денег при этом. Мотивированный человек – вот герой.

Мое образование еще не закончено

– А артисты? Тоже с риском и часто за гроши…

– Артисты... В чем, собственно, профессия? Вот я смотрю на скрипача. Его пальцы – это его инструмент, он не полезет на лошади скакать. А мы – и на лошади, и саблей помахать, и трюки выполнить. В результате умеем всего понемногу и ничему не отдаемся вполне. Вдруг оказывается, что актеры не умеют читать стихи: сплошь и рядом берем педагога и учимся заново. В институте-то учат, но что там в институте – в одно ухо влетело, в другое вылетело, сдал экзамен и забыл.

Я помню, был еще совсем молодой, году в 86-м, наверное, оказался на одной сцене с Олегом Борисовым – в Новосибирске это было, с Театром Советской армии. И я увидел у него тетрадку – такие были толстые за 48 копеек. Там была расписана вся роль Арбенина – с ударениями, с акцентами. Это называется скандирование стиха, подчеркивание ритмической структуры. Так он работал с текстом. Казалось бы, зачем ему-то?! А это и есть класс. Как он читал стихи – не помню такого больше. Жаль, Арбенина так и не сыграл.

– А вы так делали?

– Не всегда, но вот сейчас, например… (Достает стопку распечаток и прячет обратно.)

– А кого еще вы бы назвали своими учителями?

– О, ну много у меня прекрасных педагогов, всех как перечислишь? Если по территориальному принципу брать для простоты – то вот Лёня Фомин, с которым я в одной гримерке, Владимир Сергеевич Сулимов, который через гримерку… Виктор Иванович Коршунов, руководитель нашего курса… Вообще, когда встречаешься на площадке с мастодонтами, всегда учишься и всегда счастье. Я и сейчас не скажу, что образование мое закончено.

– А преподавать не пробовали?

– Не мое. У меня был такой небольшой опыт – когда ребенок пошел в школу, я в старших классах вел драму, но совсем недолго. Но одна девочка после этого поступила в театральное училище, закончила, теперь актриса МХАТа.

– Как вам школьники?

– Я был поражен – уже к концу десятого класса они все знали, куда будут поступать. Большинство, конечно, на юридический, на экономику, на языки. Но там в основном дети непростых родителей, хотя школа обычная, районная. Дети очень взрослые. У них есть цель, они к ней идут.

Политика должна быть в генах

– Насколько я знаю, вы сами в выпускном классе таким не были.

– Поколение было другое. Меня изо всех сил тянули в МАДИ, брат мой был там в аспирантуре уже… Но поскольку всякую математику-физику я совсем не принимал, стало ясно, что это бес-по-лез-но. А куда тогда? Музыкой я бы не смог заниматься, потому что очень был неусидчивый, хотя музыкальную школу и закончил по классу фортепиано. И тогда на семейном совете решили: а попробуй-ка в актеры.

– Родители не театральные?

– Отец начинал как актер, потом был в Росконцерте, потом – директор театра Натальи Сац. Знаете, с Синей птицей на крыше? Он водружал.

– Стало быть, среда все-таки театральная.

– А я не против династийности. Когда с детства находишься в определенной среде, проникаешь в это все. Это и к юристам относится, и к политикам в немалой степени. В тех же Штатах почему такая преемственность в политике? А еще потому, что этому, как мне кажется, нельзя научиться. Надо обладать врожденными качествами. Если они есть, человек уже не будет на заводе закручивать гайки: если он попадет на завод, он будет директором завода.

– Да, он будет их закручивать уже в государственном масштабе.

– Но я действительно считаю, что какие-то вещи в генах. В политике особенно. Многие актеры считают, что они могут заниматься политикой и в состоянии на что-то повлиять. Но тогда надо все бросить и заниматься только этим. А зачем лезть туда, где ты ничего не можешь изменить? Потому что под тобой нет никакого института.

Ты не умеешь говорить так, чтобы тебя поняли эдак. Поэтому, если уж так хочется, присутствуй как лицо, но знай, что ты ничего не решаешь. А лучше всего – просто делай свое дело. Если уж мы при всем своем актерском опыте на чиновника в ЖЭКе не можем повлиять, пока не сунем ему денег…

А пошел бы я на Домогарова?

– Каждый из нас иногда думает: «А вот я бы, я бы такое кино снял, про такое!» У вас бывает?

– Знаешь, как говорят? «Я – последняя буква алфавита». Амбиции есть у всех, но надо же адекватно к ним относиться. Техническую часть работы режиссера я понимаю, творческую – нет.

– Вечный вопрос – не мешает ли кино театру? В вашем случае?

– Я знаю байку, что якобы актеры театра и актеры кино – два враждующих лагеря. Но кто сейчас не совмещает? А работа совсем разная. В театре ты вышел на сцену в семь часов, а в девять уже ушел, но эти два часа напряженнее, чем целый съемочный день. Ты же лицом к лицу со зрителем. А зритель голосует ногами. Если в антракте половина ушла – ты облажался. Если после спектакля рыдают – ты молодец. В театре надо все время доказывать, что ты не рыжий. Потому что сейчас, к сожалению, зритель приходит на тебя в театр, потому что видел тебя в кино.

– То есть идут на имя?

– Боюсь, что так. И не на режиссера или драматурга, а на актера. Очень мало таких зрителей, которые посмотрят «Чайку» в двух разных театрах и скажут: «Что ж, мне кажется, что здесь лучше передана суть, а там оригинальнее постановка». В основном, конечно, пойдут туда, где фамилия громче. Ну вот видят они на афише: Арбузов, «Мой бедный Марат». Что, пойдут они? Да молодежь и не знает уже, кто такой Арбузов. Я бы, может, и сам на Арбузова не пошел.

– А на Домогарова пошли бы?

– Вот уж не знаю!

Питер на меня давил ужасно

– Есть ли у вас – в смысле гастролей – свои географические предпочтения? Вот там мне хорошо, а здесь меня не поняли.

– Публика и в театре-то не каждый день одинаковая. Если вспоминать гастроли – в Нижнем Новгороде очень хороший зал, например. В Питере – сложный.

– Вот тут поподробнее, пожалуйста. Мой родной город все-таки.

– Я сейчас, кажется, лишнего наговорю…

– Нет-нет, говорите, я же, как видите, все-таки здесь, а не там.

– Питерская публика с некоторой снисходительностью принимает москвичей. Не вся, разу­меется. Но есть такой момент: «Ну-ка, посмотрим, что в нашу культурную столицу привезли московские».

– А она все-таки культурная, а не бандитская?

– Для уроженцев она никогда не будет бандитской. Я там только что три месяца прожил. Вот когда мы снимали «Бандитский Петербург», Питер на меня давил ужасно, особенно осенью по вечерам, часов семь-восемь – самое страшное время. Город без солнца – очень тяжело. Но сейчас намного лучше. Может, еще потому, что было лето, погода хорошая. Но и покрасили, почистили… Едешь по Английской набережной – красота! А жить там легче не стало: он географически расположен не в тех широтах, чтобы радоваться. Но я все воспринимаю через людей. Где у тебя есть среда, там тебе и город мил.

Советская власть – это для гостей

– Сейчас много спорят о советской власти. Можно и я про это?

– А с советской властью произошло примерно то же, что она сделала сама. Нельзя разрушать то, что создавалось веками. Да, на крови, крепостным трудом, но веками. Мы знаем, к чему это привело. А потом ее саму так же. И на этом дважды разрушенном месте мы живем.

Не скажу, что лично мне плохо было при советской власти. Мне было удобно, и я был молодой. Допустим, сейчас, когда я приезжаю в Минск, мне там комфортно. Но я ведь не белорус, я не живу в этом. Я знаю, что там люди, например, хотят поехать в отпуск и не могут обменять валюту… Советская власть – она такая, для гостей.

– Ладно, разрушать нельзя, но что же делать? Само оно как-то не очень шевелится…

– Не знаю, давайте пока хотя бы как-нибудь устаканим то, что есть, тогда будет видно, что с этим делать. А для начала верните людям честь и достоинство! Сами себе в первую очередь. Чтобы ты мог прийти к начальнику и сказать: «Ты не прав». Чтобы была смелость возражать на беспредел честно и открыто. Но этого не было никогда. Раньше человека за такое закрывали на энное количество лет. А теперь просто останешься без работы. Ну так попробуй уже, что ж всё терпеть-то! Но когда вместо честного высказывания начинается с интриг и заговоров, ничего хорошего не выходит.

А следующий дубль я вам запорю

– Все серьезные артисты жалуются на сериалы. А вы?

– Счастье, что сейчас не 92‑й год, когда работы не было вообще. Ничего же не снималось, до того ли было? Меня тогда спасли «Королева Марго» и «Графиня де Монсоро» – сериалы. Если ты хочешь работать хорошо, тебя ничто не испортит. Я себя на конвейер ставить не позволяю. Я говорю: «Мне надо над этим поработать еще». Мне на это: «Нет времени, давай дальше». Я отвечаю спокойно: «Ну я вам тогда просто сейчас следующий дубль запорю. Или голова у меня заболит вдруг». А им деваться некуда. Вас, ребята, никто не видит, вы там за кадром где-то, в титрах. А на экране мое лицо, и я его позорить не хочу.

– И часто так приходится?

– Бывало. Но вообще, я в полную халтуру как-то и не попадал. Даже избегаю называть это сериалами, предпочитаю – телефильмы. Скажешь «сериал» – уже сразу с негативным оттенком. Это если 300 серий – почти гарантированное «мыло». А восемь – идеально. Главное – сразу прочесть весь сценарий. А то сейчас модно: в фильме восемь серий, а у них написано четыре. И они говорят: «Давай уже начинать, в процессе допишем, главное, синопсис есть». Допустим, ты согласился, съемки начались. А потом они поссорились с драматургом, и следующие четыре серии им пишет другой человек. Возникает феерическое говно.

– А случалось отказываться от роли по принципиальным соображениям?

– Один раз, и то неудачно. В начале девяностых Борис Бланк снимал кино «Если бы знать» по «Трем сестрам», сценарий был Виктора Мережко. И меня позвали на роль Соленого – а он там был гомосексуалист. Вообще очень вольная была трактовка Чехова, мягко говоря. Я почитал, говорю: «Да вы что, никогда!» И они уже нашли другого актера, начались съемки… Тут мне звонит Анатолий Мукасей, оператор: «Не дури, соглашайся». Я подумал и согласился. и вот что удивительно – именно после этого фильма, а не после «Гардемаринов», которые годом раньше вышли, на меня посыпались предложения.

– Последний вопрос и больше не мучаю. Какое главное актерское качество?

– Терпение.