Владимир Мирзоев: Если человек в кресле худрука 30 лет, это плохо для всех

Режиссер Владимир Мирзоев рассказал, почему пока не может реализовать идею создать в Москве свой авторский театр.

– Владимир Владимирович, вы счастливый человек?

– Ой, это сложный вопрос… в жизни нет никакой определенности, нельзя сказать: вот этот человек постоянно счастлив или, наоборот, всегда в депрессии. Клинические случаи не берем. Есть периоды в жизни, когда все складывается, полная гармония, а бывает, всё идет вкривь и вкось! Счастье капризно, переменчиво.

– Что для вас счастье?

– Счастье – штука субъективная. Знаете, есть такая «адреналиновая теория»: один человек счастлив, когда у него есть кусок хлеба с маслом, а другой в восторге от своей пятой машины. Но выброс адреналина у обоих одинаковый. Для меня понятие «счастье» очень пластично. Я могу поделиться своими самыми яркими впечатлениями. Это моменты, связанные с искусством, причем необязательно с моим собственным. Когда ты выходишь на поклоны, видишь сияющие глаза зрителей – и понимаешь, что спектакль что-то повернул в их сознании, они поняли, зачем мы эту историю им рассказали. Или достижения моих учеников: любимый актер получает премию или он снялся в шедевре у большого мастера. Вот это те моменты, когда я счастлив. Конечно, счастье связано не только с искусством. Выбраться из зимней Москвы на море, почувствовать стихию – это тоже сильные эмоции. Истинно прекрасная книга, опера, кино. И конечно, любовь – последнее, но, пожалуй, самое главное.

– Когда вы начинали свой творческий путь, кому вы подражали?

– Не могу сказать, что у меня были кумиры, но были люди – режиссеры, художники, – которые мне были эстетически близки, необходимы как воздух. Из ушедших могу назвать Анатолия Васильевича Эфроса. Мне посчастливилось бывать на его репетициях – это был отдельный спектакль. Из ныне здравствующих – Марк Анатольевич Захаров.

«Первый свой фильм снял в 48 лет»

– Вы театральный режиссер, почему вы решили снимать кино?

– Я понимаю, это разные профессии. Как кинематографист я гораздо моложе, свой дебютный фильм («Знаки любви») я снял в 48 лет. Признаюсь, я всегда хотел снимать кино, когда-то я поступал во ВГИК, но меня не приняли, пытался поступить на Высшие режиссерские курсы, тоже не сложилось. Были разные обстоятельства, которые все время  мешали поставить ногу в профессию. В начале 90-х, живя в Торонто, я начал снимать документальное кино вместе с моим другом и соавтором Дмитрием Белопольским. Мы сделали несколько документальных фильмов, один из них, «Невидимое меньшинство», для крупной телекомпании СВС. Так постепенно я накапливал опыт съемок и монтажа, а когда перебрался в Москву, стал заниматься телетеатром. Однажды у меня была очень стрессовая ситуация – во время съемок картины «Борис Годунов». Оператором был Павел Костомаров, мы с трудом общались на площадке, у Паши не было достаточного опыта в игровом кино. Было много недоразумений, работалось тяжело. Хотя фильм получился – может быть, именно благодаря этому высокому напряжению между нами. Но, несмотря на все это, мы помирились. 

– У вас есть свои постоянные актеры? 

– Конечно, у меня есть любимые коллеги, друзья, которые мне интеллектуально близки. Но существуют аспекты чисто технические, они вынуждают работать со знакомыми актерами. Например, у нас крошечные бюджеты. Это значит короткий подготовительный период и такой же короткий съемочный период. Все невероятно напряженно, поэтому команда должна быть абсолютно надежная и профессиональная, иначе беда. Со мной работают люди, на которых я могу положиться. А второе – я человек привязчивый, мне интересны актеры и глубокие отношения с ними. Мне интересно играть с человеком в долгую, продолжительную игру. 

«Мечтаю снять сериал по Стругацким»

– Сейчас очень непростое время – и с финансовой точки зрения, и идеологической. Как лучше, по-вашему, в нем существовать?

– Допустим, у человека возникли проблемы с поиском работы. Надо двигаться дальше, а не спать и не сетовать на жизнь. Вот что касается театра, я считаю: если режиссер сидит в кресле худрука 30 лет – это чудовищная энтропия, и это плохо для всех. В первую очередь для той части труппы, которая химически не подходит этому режиссеру. Уволиться эти люди не могут – они потеряют зарплату, работать нормально тоже не могут – режиссер их «не видит» в больших ролях. Что же им делать? Они деградируют как профессионалы, как личности. А все можно решить по-другому: пусть будет режиссер, который подойдет этим пятнадцати актерам, а другой – тем десяти. Труппы в театрах большие, человек девяносто. Эта конкурентная ситуация даст репертуарному театру новую жизнь. 

– Что вы мечтаете поставить?

– В кино мне было бы интересно делать длинные, высокобюджетные сериалы. Например, по фантастической прозе братьев Стругацких. У меня есть такой проект, но пока я не могу его осуществить, я не знаю продюсера, готового вложить в это деньги. Ну а в театре тоже нет возможности работать так, как хочется. Думаю, я нахожусь в каком-то черном списке, который не позволяет худрукам приглашать меня на постановки.

– Если бы вам предложили стать худруком театра, пошли бы на это?

– Сейчас, при этом режиме, я бы не хотел возглавлять государственное учреждение. Даже в течение трех сезонов. Сегодня все так хитро устроено, что ты должен дружить с чиновниками, принимать условия их игры, причем не только финансовые, но и идеологические. Ты должен прогнуться, смириться, играть по их правилам, потому что за тобой большой коллектив, людские судьбы. Я считаю, этого делать нельзя: перестать быть собой – это значит предать свое призвание, проституировать свой дар художника. Но в принципе было бы классно: собрать друзей-актеров, создать авторский театр. Это была бы самая популярная труппа в Москве, было бы весело.