Светлана Сорокина: Великие катаклизмы часто не происходят

В момент разговора Сорокина простужена, спешно лечит кашель горячим питьем, но интервью не отменяет.

Жестокость власти – это вымещение ее слабости

– Прости ради Бога, что мучаю больного человека. Это мой хлеб.

– Смотрю иногда и не понимаю, зачем тебе столько хлеба?

– Если серьезно, у меня накопились чисто человеческие вопросы, помимо интервью.

– Тогда давай.

– Полагалось бы спрашивать про новую программу, но есть вещи интереснее. Вот смотри: у Чичваркина убили мать. Почему не проявить милосердие и не впустить человека на похороны? Почему Россия не пропускает ни одного случая проявить зверство – и стабильно проходит мимо любого шанса…

– ...сделать человеческое дело, да. Ты не поверишь, но я с утра думаю ровно о том же. По другому, казалось бы, поводу: пью чай, смотрю телевизор – а там документальный фильм о патриархе Тихоне. Почему надо было доламывать человека, выбивать отречение, убивать ближайших к нему людей? Отделите церковь – и ладно, но одобрение-то ее вам зачем нужно? Я не так боюсь людей, которые убивают, как тех, которые добивают, доламывают и дотаптывают. Всегда есть некий предел, за которым можно отступить, оставить в покое, – нет, надо до конца.

Та же тактика с Ходорковским. Та же теперь с Чичваркиным. Это не только черта нынешнего времени и нынешней власти, это всегдашнее российское – не народное, разумеется, а государственное. Думаю, это изживание какого-то глубинного комплекса, постоянная боязнь показаться слабым. Так бывает, когда внутренне эту слабость сознаешь, но сделать с ней ничего не можешь – и в результате отыгрываешься на тех, до кого можешь дотянуться. Жестокость – это же вымещение, в общем. Когда есть реальная проблема, она не решается, и тем беспощадней давишь тех, кто под рукой. Та же компенсация, как с законами – как говорится, их строгость смягчается необязательностью их исполнения. Ну, а здесь – в случае Тихона, скажем, это особенно наглядно – неспособность управиться с главным пытаются уравновесить прямой расправой.

– Ты и сама была в ситуации этого доламывания, перед тобой просто выставили стену. У тебя не возникло обиды на страну, которая всегда вот так?

– Страна при чем? Что, страна стену выстраивала? Страна, во-первых, бесконечно разно­образна. Во-вторых, как раз безжалостность – черта совершенно определенной службы, которая в главных своих чертах неизменна с момента возникновения, то есть с Грозного. Среди населения как раз широчайше распространена взаимовыручка, здесь элементарно не выжить без милосердия, здесь теснейшие связи и трогательнейшая забота, и если бы в ответ на абсолютную беспощадность верхов не срабатывала веками эта низовая солидарность, просто давно бы уже не было никакой России. Нет, я всегда умела эти вещи разделять. На кого на кого, а на Россию у меня никаких обид.

На прежнее НТВ не пошла бы

– Есть у тебя надежда, что «Пятый канал» завоюет аудиторию? Потому что – я ведь тоже там работаю – кого сейчас ни откроешь, все кричат о неутешительных рейтингах.

– Почему он вызывает первоначальное неприятие в Петербурге – понять легко, я сама оттуда и примерно понимаю драматургию его отношения к Москве. Москва забирает все, не дает развиваться, присылает неправильных руководителей и забирает талантливых деятелей, вообще тянет одеяло на себя и мстит за двести лет своей нестоличности – это петербургский стереотип, который я сама немедленно начинаю разделять, стоит мне там оказаться. Был канал со своим обликом, своими бесспорными проблемами, но бесспорными же и достижениями; его переформатировали, и смешно ожидать, что это вот так сразу примут. Что касается остальной аудитории – риск в том, что с самого начала вброшена огромная порция разговорного жанра. От этого отвыкли, и более того, это никогда не было стопроцентным хитом. Все-таки это – для пяти, максимум десяти процентов аудитории, и эти десять процентов еще должны поверить, что им опять стоит смотреть телевизор. Я думаю, канал еще будет меняться. К началу нового сезона там явно что-то отпадет, а что-то добавится – его вдобавок трудно найти, о нем не все знают, конкуренция огромная… Тут главное – не запаниковать в начале и не опустить руки. Нужно время. Как сказал недавно один мой гость на программе, «успех зависит от количества честных попыток».

– Мне эта мысль чрезвычайно нравится, и я не могу не задать любимый вопрос: а второй честной попытки СССР быть не может?

– В смысле объединения наций? Нет, конечно. Ни Грузия, ни Украина, ни даже лояльный и дружественный Казахстан не рвутся в прежнюю общность. Я боюсь другого – что уже и внутри самой России звучат голоса про то, что она великовата, что надо бы из нее выходить или еще как-то делить…

– Может, действительно?

– Нет, я совсем так не думаю. Главная проблема России – никак не размер, потому что в любой точке этого размера, при всем ландшафтном многообразии, наблюдаются сходные вещи. Россия, разделенная на десять частей, – это десять Россий с прежними проблемами.

– Но я-то имел в виду другую попытку. Социалистическую.

– Господи, это еще зачем?! Еще одной такой здесь точно никто не выдержит, уже и нормальную-то жизнь выдерживают с трудом…

– Но разве тебе не кажется, что русская душа при социализме ведет себя значительно лучше, чем при капитализме?

– Знаешь, если бы я могла сказать «да», это означало бы конец всему и бессмысленность всех усилий. Признать, что русская душа может быть человеческой только в нечеловеческих условиях…

– Сейчас сильно лучше стало?

– Во всяком случае, сильно лучше, чем при военном коммунизме.

– Хорошо, тогда я опять про телевизор. У меня есть ощущение, что они все – люди неглупые в общем – стали нарочно одурять и развращать народ, потому что так требовалось. А теперь им самим с этим народом неуютно, и они попытались вроде разрешить ему что-то умное, даже какой-то спор… А народ уже не хавает, он уже разложен. Разве не так?

– Кто «они»?

– Идеологическое начальство разных уровней.

– Что намерение снизить умственную активность народа было – это, я думаю, бесспорно; что это получилось – не соглашусь. Наоборот, я бы даже сказала, выработалась к этому некая устойчивость: возник Интернет, возникли книжки, стало меньше доверия и больше презрения к телевизору как таковому – в общем, большая часть страны сейчас явно умнее и трезвее, чем в девяностые. Иное дело, что этому населению в самом деле не нужно больше телевидение, и вернуть доверие к нему – задача не на один месяц. Насколько долговечен будет мой личный проект – не знаю. Будет получаться – хорошо, нет – уйду, опыт есть.

– А вот представь себе: решено-разрешено возродить прежнее НТВ в прежнем составе. Ты туда пошла бы?

– Нет. И думаю, что никто бы не пошел.

Медведев попробовал власти, и ему понравилось

– У тебя нет предчувствия общественных катаклизмов в ближайшее время?

– Мы с тобой разговариваем под запись ежегодно и всякий раз обсуждаем эту вероятность, и всякий раз признаем, что она есть, – но как-то она, мне кажется, все меньше. Я ожидаю как раз усиления инертности, инерционности. Думаю, что все мы развращены – может быть, в хорошем смысле – опытом восьмидесятых годов. Тогда всё раз! – и переменилось, и в девяностые еще бурлило, а в нулевые, напротив, все глубже закисало.

– Но вечно закисать нельзя…

– Великие катаклизмы часто не происходят. Я не устаю повторять: история транслируется через людей. А чтобы люди выросли, их надо растить, во-первых, и не бить постоянно по голове, во-вторых. «Настоящих буйных мало». Чтобы выросло новое поколение людей, готовых менять положение, нужно будет еще лет тридцать, не меньше. Потому что без них никакие внешние причины систему не изменят – нельзя ничего слепить из болота, нужны твердые структуры, а они формируются десятилетиями.

– А есть у тебя ощущение, что Владимир Владимирович вернется?

– Есть ощущение, что Дмитрий Анатольевич попробовал власти, и ему понравилось. Это может породить разные сложные и забавные коллизии, поскольку Владимир Владимирович через два года будет сильней даже и по команде, не говоря уже о личной харизме. Но почему-то у меня есть маленькая большая уверенность в том, что Дмитрий Анатольевич хотел бы остаться. И как будет решаться этот вопрос – пока категорически не понятно.

– Ты сочувствуешь Дмитрию Анатольевичу?

– Рискну сказать, что – да: и в смысле сострадания, и в смысле некоторого доверия к тому, что он действительно и вполне искренне хочет хорошего. Сострадать тоже есть чему: он получил страну в чрезвычайно трудное время. И сам не может не чувствовать, что масштаба для таких проблем – и соответственно таких перемен – ему не хватает. Не хватает и артистизма, который, скажем, так был заметен в последние годы Владимира Владимировича. Но этот артистизм был, мягко говоря, так специфичен, что начал уже серьезно утомлять. Хочется чего-нибудь попроще.

Дочь в чем-то умнее меня

– Вопросами про дочь тебя терзают неизменно, но…

– Про дочь гораздо приятнее, чем про политику. Тут от меня кое-что зависит.

– Она тебя смотрит – в смысле «Программу передач»?

– Да ей, собственно, некогда. «Драмкружок, кружок по фото». Тоня чрезвычайно занятой ребенок и телевизор смотрит раз-два в месяц, если это, конечно, не мультики. Но я – не мультики. Ей приятен сам факт, что вот – мама по телевизору. Она даже пыталась пару раз сформулировать свои впечатления, и это было очень забавно.

– Тебе не кажется, что ты перегружаешь ребенка и все такое? Потому что я-то это выслушиваю регулярно – у нас театр, футбол, еще было каратэ, и все говорят, что у детей отнимается детство…

– По себе помню, что оно этим не отнимается, а приобретается. Почему не делать того, что в радость? Она любит танцы. Она обожает бассейн. По-моему, все это праздник. Для меня вообще самой большой мукой было безделье.

– По характеру она в тебя?

– Она в чем-то умнее меня, то есть спокойнее. Она легче мирится с неизбежным, с моим отсутствием, например. Понимает, когда меняется няня, и находит общий язык с разными людьми. В общем, кажется, у нее получше характер – а в остальном мы с ней все больше похожи. Сейчас даже внешне.

– Прости за идиотский вопрос, но что бы ты хотела в ней воспитать?

– Да уже воспитываю, собственно… Вообще я хочу, чтобы ей было хорошо, и не стараюсь при этом воспитать вторую себя. Но есть две вещи, которые я очень хочу не то чтобы вложить, они в ней есть, я хочу, чтобы они не пропали. Да ими и все определяется, независимо от пола. Милосердие, во-первых, и чувство долга, во-вторых.

– Скажи, а откуда у тебя такой странный электронный адрес? Почему «диаскоп»?

– А это детский такой прибор для показывания картинок, ты не помнишь разве? Это из нашего детства.

– Помню, но как он связан с тобой?

– Когда придумывался адрес, на диаскоп просто взгляд упал – я его взяла у подруги для Тоньки, сейчас их не делают, кажется. А потом подумала – почему бы и нет? Это такой прибор, в который что-то видно; ну и человеку, наверное, надо жить так, чтобы по нему что-то можно было понять.