Евгений Миронов: Немного шизофрении на сцене – это даже полезно
Гамлет и Хлестаков, Фигаро и Лопахин, Иудушка Головлев и Иван Карамазов, Мышкин и Треплев, Апостол, Мусульманин и Самозванец и, наконец, Калигула – все это он, Евгений Миронов, начинавший в амплуа «простака из «Табакерки», а нынче выросший в одну из первых фигур российской сцены и кино.
Гамлет и Хлестаков, Фигаро и Лопахин, Иудушка Головлев и Иван Карамазов, Мышкин и Треплев, Апостол, Мусульманин и Самозванец и, наконец, Калигула – все это он, Евгений Миронов, начинавший в амплуа «простака из «Табакерки», а нынче выросший в одну из первых фигур российской сцены и кино. Что бы он ни играл и каким бы разнообразным ни был, в его героях угадывается генетический код обманчиво простодушного русского мальчика. Из тех, что возьмут карту звездного неба и вернут ее переправленной.
Оптина пустынь
– Женя, лет 15 назад ты был подающим надежды молодым актером, теперь стал лауреатом множества премий и руководителем театра. Что изменилось в тебе самом?
– Кардинальных перемен я в себе, пожалуй, не чувствую. Иногда на меня сваливаются какие-то события, иногда приходят предложения, которые я принимаю или не принимаю, но в целом иду той же дорогой, на которую когда-то вступил.
– Идешь бодрым шагом?
– Вот это не всегда. Были периоды сомнений и дисгармонии. Первый случился в 33 года… Не потому, что я достиг возраста, в котором распяли Христа, а потому, что стал чувствовать неудовлетворенность – и профессией, и личной жизнью. Попал в тупик. Наступила апатия. Даже физиология взбунтовалась – вплоть до того, что с постели встать не мог. Было так тяжело на душе, что я поехал в Оптину пустынь – сам бы не справился. Меня не пропускали, я перелез через ограду и пробился к старцу – к отцу Илию. Мы долго говорили, и в конце он сказал: доверяй своему сердцу. И можешь себе представить, уехал я от него с покоем внутри.
– Американец в такой ситуации обратился бы сам знаешь к кому.
– Конечно, к психологу. К нему я тоже обращался, и он мне помог – как доктор, который вылечивает отдельный травмированный сустав. А отец Илий вылечил меня. И сказал еще одну удивительную фразу: «Вам тяжелее – вы в миру». А я как раз думал о том, как, должно быть, тяжело им… Потом был второй кризис – четыре года назад, когда я принял новую форму ответственности – не только за себя, но и за дело. Как я к этому ни готовился, а все же до конца не понимал, что это за груз и как он повлияет на мою жизнь и на меня самого. Мне пришлось учиться быть руководителем, отыскивая в себе необходимые качества, например актерские, и приобретая новые, которых у меня не было. Хотя мне и не впервой открывать в себе то, что необходимо для какой-то роли, например для Калигулы (улыбается).
– А что? Калигула был крутой топ-менеджер Римской империи. Пытал строптивых подданных. Ты еще не завел в театре пыточную?
– В плане реконструкции она пока не предусмотрена… Хотя без твердой воли и крепкой руки не обойтись. Но еще важнее сохранять спокойствие. Актеру необходимо проявлять эмоции, а руководителю, наоборот, надо их сдерживать, что у меня не всегда получается. Сложное это дело…
Спектакль имени Кащенко
– Отчего у тебя вообще появилась потребность руководить? В начальники обычно стремятся не очень состоявшиеся актеры, но о тебе-то этого не скажешь.
– Я объясню. Мне часто не нравилось, как делается тот или иной спектакль или фильм, и, чтобы не судить со стороны, захотелось самому попробовать сделать так, как надо. Так, например, как я это видел за границей – меньшими усилиями, без неразберихи, авралов и скандалов. По-деловому. Хочется же, чтобы и у нас так было. Но как это наладить здесь, на нашей почве – для меня загадка. Тут же все делается через одно место. То ли просто отучились работать, то ли это в крови…
– Зришь в корень. Есть у нас мыслители, которые считают, что это именно в крови. Отучи русского человека лузгать семечки, вместо того чтобы работать – и он вмиг перестанет быть русским. А этого наши просвещенные и непросвещенные консерваторы ни за что не допустят. Они русского человека лучше убьют, чем позволят его американизировать. Понимаешь, на что замахнулся?
– Замахнуться-то замахнулся, да пока не выходит. Но надежда есть (смеется). Потому что после выхода из кризиса я ощутил в себе стержень… Может быть, это и есть то внутреннее изменение, о котором ты спросил.
– Говоря о том, что тебе не нравилось в постановках, в которых ты участвовал, ты имел в виду эстетические или организационные огрехи?
– Организационные, но они переходят в эстетические. Качество спектакля зависит от его организации. Если он поставлен хорошим режиссером и играется хорошей командой, то живет достаточно долго. Но бывает так, что жизнь кончается и начинается посмертное существование. Я всегда ухожу из таких спектаклей. Понимаю, что ни одна постановка не вечна, но…
– Но стремиться к этому необходимо…
– Процесс иногда важнее результата. Когда-то мы с Валерой Фокиным делали спектакль про Ван Гога в сумасшедшем доме. Это был чистый эксперимент. Ходили в Кащенко, наблюдали за больными, пытались представить, что происходит у них в голове и как это можно передать на сцене. Спектакль начинался с того, что я 20 минут неподвижно и молча сидел, глядя в зал. Зрители стали уходить. В «Табакерке» такого отродясь не случалось. Мы были обескуражены. Фокин это понял, подошел к нам и сказал: «Надо иметь мужество играть такие спектакли». И мы играли. Бурных и продолжительных аплодисментов не было, но после представлений ко мне подходили человек пять – десять, чтобы поблагодарить, и по лицам я видел, что их «пробило». А это, может быть, важнее, чем овация после какого-нибудь легковесного хита.
– Чувствуешь гордость хозяина? Как в анекдоте: «Неужели это все мое?!»
– Опасная мысль. Чувствую, что все это – наше (смеется). Кроме того, Някрошюс мне сказал: «Женя, хочешь войти в легенду? Не заводи себе директорский кабинет!»
– Ну да, у него же кабинета нет. Как и театра, в котором этот кабинет мог бы находиться.
– Вот и говори после этого, что у нас не ценят художников, когда в Литве один из крупнейших мировых режиссеров не имеет своего театра…
Меньшиков и Сальери
– Когда ты читаешь книгу, представляешь, как бы ты сыграл ее героя? Печорина, Базарова, Жюльена Сореля?
– Я читаю книги, как обычный читатель. Другое дело, если мне уже предложили сыграть ее персонажа – тогда запускается процесс фантазирования, который я уже не могу остановить. Недавно позвали сниматься в роли Николая II во французском фильме. Серьезное предложение. Я стал думать, что нового могу внести в этот образ по сравнению с Ромашиным, Янковским и Галибиным, которые потрясающе сыграли Николая. Иначе какой смысл наклеивать царскую бороду? И понял, что подготовка к этой роли потребует от меня полной погруженности. Знаешь, как мы работали над «Калигулой»? Как будто на сорок дней в монастырь ушли. Шоковая терапия. Я сперва думал: ну зачем это? Почему нельзя работать два месяца, в спокойном режиме, с выходными? Потом понял, что в этом режиме есть смысл. Когда тебя ставят в жесткую ситуацию, может родиться нечто такое, чего сам не ждешь. Короче говоря, я отказался играть Николая, потому что сейчас не могу себе позволить уйти в него.
– Может, оно и к лучшему. Играть здесь, ставить там, с разными труппами, в разных условиях, сегодня Чехова, завтра Эсхила, а послезавтра О’Нила… Играть в понедельник Эдипа, во вторник – Ричарда III, в среду – дядю Ваню…
– ...и к воскресенью окончательно заплутать и не прийти в себя…
– Пути к роли предсказуемы?
– Никогда не знаешь, где что найдешь. Тот же Калигула. Я понятия не имел, что у него найдутся точки соприкосновения с Гамлетом, которого я играл три года и с которым с сожалением расстался. Оба они начинают со слов, что мир невыносим, оба – поэты и режиссеры. Понимаешь, о чем я?
– Оба рассматривают жизнь как сцену, и оба склонны к инсценировкам?
– Больше того, Гамлет – первый в мире режиссер, до него их просто не было. А какие замечания он делает актерам – чисто Станиславский!
– У тебя вот был один Гамлет – а мог бы ты параллельно с ним играть другого? Сегодня в постановке Штайна, а завтра, на той же сцене и с теми же партнерами, в постановке Някрошюса?
– А, вот ты о чем! Да с удовольствием! Немного шизофрении – это даже полезно. У нас с Меньшиковым, между прочим, была похожая идея – поставить «Моцарта и Сальери», да от спектакля к спектаклю меняться ролями. Сегодня я Сальери – он Моцарт, а завтра наоборот.
– Классный замысел. Сегодня ты ему яду в стакан – завтра он тебе. Все по справедливости. Почему не поставили?
– Да так как-то… Звезды не сошлись (улыбается).
– Кстати, о звездах. Когда-то говорили, что пора появиться актерскому товариществу «ММММ»: Меньшиков–Машков–Миронов–Маковецкий. Если без шуток, ощущаешь ли ты нечто общее с тремя другими названными «М»?
– Конечно. Одно поколение. Хотя раньше мне казалось, что Меньшиков ужасно старый (смеется). Шесть лет разницы представлялись пропастью. А сейчас – что такое шесть лет? Ничего!
Провал с сексуальными маньяками
– Для тебя есть роли, которые ты не мог бы сыграть?
– Чикатило. Ты же помнишь фильм Муратовой «Три истории»? Так вот, вначале их было четыре, и в одной я должен был сыграть сексуального маньяка. Приехал в Одессу, Кира Георгиевна обложила меня медицинской литературой. С примерами, с фотографиями. Я ее открыл и тут же закрыл – тошнить стало. Чтобы сыграть, нужно понять и вжиться. А если тебя тошнит, как ты это сделаешь?
– Постой. Ты же сыграл маньяка у Николая Лебедева в «Змеином источнике»…
– Это в первый и, надеюсь, в последний раз. Я согласился сыграть лишь потому, что придумал ему последние слова: «Маме не говорите…» Несчастный, больной, закомплексованный парень. Я его до мелочей себе расписал: как ходит, как держится, как сидит в своем кабинете (слегка приосанивается).
– А интересно, ты сам мог бы кому-нибудь сказать: «Только маме не говорите»? Вдруг я о тебе что-то узнаю и скажу твоей маме?
– Мою маму бы в органы, она сама все видит. И во мне, и в сестре. И мгновенно выудит. Да еще и разрулит, если надо. Генеральша! Вот бы у кого поучиться руководить…
– Есть такое понятие – «маменькин сынок». Я знаю многих мужчин, на 99% воспитанных матерями…
– Например, Гарри Каспаров. Вспомнил, потому что мы недавно попали на одну передачу. О чем ты хочешь спросить?
– О том, что ты думаешь о влиянии преобладающего материнского воспитания. Когда мать бессознательно препятствует сыну внутренне отделиться и стать вполне самостоятельным мужчиной, завести семью… Примеров сколько угодно.
– Кто-то мне сказал, что если он хоть один день не позвонит маме, то себе этого не простит. Винокур. Это значит, что он до сих пор несамостоятелен? (Пауза.) Про всех я тебе ответить не могу, а если говорить обо мне, то у нас была полная семья, но мама изначально относилась к нашему с сестрой воспитанию как к главной профессии своей жизни. Сейчас я понимаю, что у нее не было ни друзей, ни подруг, ни работы – по большому счету… Она занималась только нами. Наверно, это неправильно и даже страшно. У меня до сих пор стоит перед глазами картина, как она впервые оставляла меня в Москве. Это было в Быково. Ее, рыдающую и падающую, тащили в самолет, который улетал всего-то в Саратов, а я плакал на заборе, ограждавшем летное поле. Такая была связь. Сейчас, особенно после смерти папы, я еще больше понимаю, сколько она положила ради меня и что мне никогда не расплатиться… Конечно, это ненормально. Нормальная семья – это на Западе, когда дети в 18 лет отрезаются от родителей, ведут собственную жизнь и встречаются с ними по праздникам и часто порознь с матерью и отцом, потому что родители, вырастив детей, развелись… А у нас вот так. В этом есть свои плюсы и свои минусы, но я благодарен судьбе, которая дала мне таких родителей. Папа бросил работу в Саратове и поехал в Москву, чтобы поддержать Оксану, которая училась в балетной академии. Бросил работу! У меня пока нет детей, но я задумываюсь: а я бы так смог? Когда у меня случилась прободная язва и меня еле спасли, мама бросила все, жила со мной в общежитии в девятиметровой комнате без мебели. Потом свалилась вторая беда, и она меня выходила. А ведь могла бы в это время жить для себя…
Эскорт из поклонниц
– Рост «звездной величины» всегда вызывает рост интереса к личной жизни звезды и повышение активности желтой прессы. Как ты к этому относишься?
– Такова человеческая природа. Бороться с ней бесполезно, хотя многие пытались. И все же это не может не огорчать. Но я верю в то, что те, кто преступает границы допустимого, будут жестоко наказаны. Это же не игрушки, когда Влада Галкина, который сорвался в каком-то баре, месяцами полоскали в помоях, получая за это грязные деньги. Он, несмотря на то, что часто играл военных, был очень ранимый человек, и ты знаешь, чем это кончилось. Я не хочу сказать, что тут виноваты одни репортеры, но их вина тоже есть. Непорядочная это работа. Вот их я бы играть не хотел, потому что не смог бы найти оправданий.
– Сережа Маковецкий про такие случаи сказал: «Не падай лицом в салат, а если упал – пеняй на себя…»
– Да им не нужен повод. Не за что уцепиться – придумают. Чего только не писали про нас с Аленой Бабенко. Писали и переписывали, ссылаясь для убедительности друг на друга и добавляя новые подробности. Как будто я им дал интервью на эту тему.
– Нет правды на земле, но правда есть в Инете. Я имею в виду неплохой сайт, посвященный твоей персоне.
– Наверно, тот, который создали мои поклонницы. Они, слава Богу, фильтруют информацию и отделяют правду от лжи.
– Ты с ними знаком?
– Я с ними дружу. Они за мной по всем городам ездят. Такой, знаешь, эскорт. Я им, честно говоря, благодарен, потому что они взяли на себя полезную работу, о которой я их не просил. Дают информацию о театре, о новых спектаклях.
– Бескорыстно? Или на что-то рассчитывают? Жених-то ты недурной…
– Может, и рассчитывают. Но не говорят. Держатся корректно.
– По-моему, кто-то на тебя западал сильнее, чем тебе бы хотелось.
– Западают и отпадают. Потом следующие западают. Как говорит Олег Павлович Табаков: «Сейчас на меня западают внучки тех, кто западал вначале!» По-моему, это здорово. Это значит, что ты мэн…
– Супермен. Поклонники мужского рода у тебя тоже есть?
– Нету. Во всяком случае, я с ними не знаком.
– И со мной?
– Значит, есть (смеется).
– А режиссерские амбиции?
– Мне хочется снять фильм. Есть даже материал, но сейчас я настолько занят театром, что говорить о нем нет смысла. А еще меня тянет к Достоевскому. Я в него столько раз входил и столько в нем увидел, что хочется поделиться.
– Легко представлял тебя в роли Алеши или Ивана Карамазова. А вот в роли Мити – не получается.
– Потому что это не мой персонаж. Он слишком резко себя ведет. А я жестко воспитан. Ты говорил о «звездных величинах», а мне как раз не хватает звездности. В смысле набить кому-то рожу. Долбануть наглую машину, хотя иной раз руки чешутся. Или взять вот эту ресторанную скатерть да смахнуть со стола вместе с блюдами…
– Позвездить, одним словом.
– Дать почву для публикаций, войти в уличный обиход… Тварь я дрожащая или право имею?
– Имеете, Родион Романыч, имеете…
– А вот не могу. Во-первых, лень. Во-вторых, я же себя за это наутро со свету сживу. Ну, какой же из меня Митя Карамазов?
Виктор Матизен.
