Армен Джигарханян: Бюрократия в Америке еще страшнее, чем наша

Несколько лет назад он принял решение не выходить на сцену и с тех пор твердо держит данное себе обещание. Хотя зритель, несомненно, встретил бы его самой бурной овацией. И тем не менее сцена Армена Борисовича не отпускает. Для разговора он пригласил нас к себе, в Театр Джигарханяна.

Театр – капризная любовница

– Армен Борисович, мы, пока ждали на проходной, почитали доску объявлений. У вас, оказывается, играют и другие театры – МГУ, к примеру.
– Это зрелище не самое приятное.

– Почему?
– Я меньше всего умею отвечать на почему, я могу говорить только о факте. Театр обладает особым свойством. Не знаю, как свойство это назвать, но кто-то из великих, Немирович, кажется, сказал, что театр – очень капризная любовница. Если его разбавляют другими людьми, другими страстями, то это нехорошо. Зритель же не обязан быть в курсе, что данная сцена может использоваться еще какой-то другой труппой. Они пришли в театр, где написано: «Художественный руководитель – Джигарханян».
У нас, помнится, выступал один очень хороший артист, антрепризу вел. И мне потом где-то в троллейбусе одна женщина сказала: «Как хорошо, что вы этого артиста взяли в театр». Я говорю: мы его не брали, он не артист нашего театра, он играл в антрепризе. То есть это фактически проблема дома, моего дома, и она очень, очень остро стоит. По себе не судите, вы более или менее общаетесь с театром. А зритель, которого я очень часто в последнее время видел – когда я перестал играть, я стал много ходить по театрам, – это зачастую человек, который даже не знает, куда он пришел. Вот так вот…

– Как это – не знает, куда пришел? Вы хотите сказать, в театре стало много случайной публики, которой он в принципе не нужен?
– Когда сидишь в зале, там взаимоотношения зрителя и театра очень явственны. И они не так уж безоблачны. Вот иногда мы рассказываем о нашем зрителе, который обожает все прекрасное, и о том, как мы его обожаем – это все не так. Во взаимоотношениях гораздо больше аллергии, гораздо больше ненависти, гораздо больше зависти: «За что им деньги платят?» Вы знаете, какой самый распространенный вопрос, который мне задавали? «Вы в театре, когда кушаете, платите за это или это бесплатно?»

– Серьезно?!
– Тогда вы зрителя не знаете, если вы этому удивляетесь.

– Честно говоря, и в голову такое не придет.
– Поэтому я и сказал, по себе не судите. Вопрос этот не бестактный, вопрос нормальный, человеческий. Театр этого вполне заслуживает. Знаете, я очень люблю площадной театр, палаческий театр. На сцене вещи должны называться своими именами. Театр – это, я бы сказал, вещь перпендикулярная. Театр в моем представлении, может быть, только для этого и родился – чтобы шут вышел на сцену и над чем-то поиздевался. Для рассуждений есть научно-исследовательские институты, для созерцания – какие-то выставки, где можно постоять, полюбоваться. Очень хорошо говорил Гончаров о том, что такое режиссер: «Вот я здесь сижу, чтобы вас там рассорить». На сцене. Я думаю, именно это происходит между зрителем и театром. Он нужен для того, чтобы сказать: «Как вам не стыдно?!»

– А есть ли вещи, которые, на ваш взгляд, в театре абсолютно неприемлемы?
– Я не люблю соцреализм и думаю, что он очень много вреда принес. Потому что соцреализм – это не как есть, а так, как должно быть. Знаете, когда МХАТ только родился, он был назван Московским художественным общедоступным театром. А потом слово «общедоступный» из названия выкинули, понимая, сколько опасности в этом. Потому что театр может все, но не угождать. Колоть, куда-то попасть – в ягодицу вилкой, вот это театр!

– Вы давно не играли и не раз говорили, что никогда играть не будете. Но чуть больше месяца назад вышли на сцену ереванского театра в главной роли в спектакле «Без права на возвращение». Я так понимаю, вас сама тема не оставила равнодушным?
– Меня просто очень попросили сыграть. И это был скорее не спектакль, а шоу. В нем поднимался вопрос, которым мне не хотелось бы загружать вас, а тем более читателей, но это большая тема для Армении: геноцид и его последствия. Раз меня туда позвали, значит, решили, что я должен быть, что они во мне нуждаются. Поскольку я этих людей очень уважаю, я поехал. Но это не есть возвращение, и это, повторюсь, не спектакль. Если бы меня пригласили на «Отелло», «Гамлета» или «Короля Лира», я бы туда и не пошел. И не пойду. Потому что, я уже говорил об этом, нигде проблема потенции и импотенции не выражена так ярко, как в искусстве. В конце концов, воплощая роль, мы рожаем ребенка. А если человек уже не может рожать, то лучше не надо. Да, да. Если вы мне сейчас провокационный вопрос зададите: а вот Сиськин, Муськин – они же все еще, несмотря на седины, дают жару, я скажу: не знаю. Моя фамилия – Джигарханян. Я отвечаю только за себя.

Американцы – другие животные

 

– Знаете, недавно прошел очередной слух, будто бы Джигарханян уезжает в Америку насовсем. Вот мы с вами беседуем, а вы вроде бы и не торопитесь паковать чемоданы…
– Ну, наверное, кому-то интересно побаламутить нас с вами. Правда, что моя жена живет и работает в Штатах уже 10 лет. Правда, что мне очень нравится Америка. Но говорю честно: чтобы там жить, там надо родиться. А у меня и языка нет, а главное – тем, чем я более или менее умею заниматься, там я заниматься не смогу и не заработаю ни одной копейки. Мой заработок здесь.

– Отчего же? Там это никому не нужно?
– Просто Америка – это американский театр, а я мало того что представитель русского театра, так еще и армянин. Это совершенно другой мир. Вы кино американское посмотрите, только хорошее, не Сталлоне, не ту чушь, которую они снимают для Африки. Посмотрите настоящее американское кино – и вы увидите, что мы с ними разные животные. Почему в американском искусстве по-настоящему серьезно даже великие, даже Чехов – я имею в виду актера Чехова – не стали артистами голливудского кино? Потому что это другой вид. Будем более точны и грубы – другие животные. Но мы же с вами не говорим: пусть все шакалы умрут и останутся только львы. Просто есть разные звери.
Мне однажды один человек, очень знающий, прекрасно владеющий английским, сказал: тот, у кого русская психика, никогда не сможет в совершенстве освоить английский язык. Он может очень хорошо говорить, но он никогда не будет американцем. Это правда. Вот, к примеру, прибалтийские актеры. Среди них есть и грандиозные артисты, но мы же в основном их любили за акцент. А это ерунда. Их же ценность не в том, что они плохо говорят по-русски.

– Так американский театр просто не для нас или он чем-то принципиально отличается?
– Театр в Америке слабый, и это для меня очень большая загадка. У них совершенно потрясающее кино, мюзиклы – просто шедевр, а драматический театр почему-то очень слаб. Не могу понять, почему. Несколько раз я коренным американцам задавал этот вопрос, но так и не получил четкого ответа. Одни говорили, что это бизнес и вообще всё в Америке – бизнес, а драмтеатр этому не соответствует. Хотя, где бы я ни был в США, в театрах всегда переполненные залы. Вот в Далласе часто бываю, хожу смотреть постановки – всегда аншлаг. То есть нельзя сказать, что театр не любят. И потом, американцы – очень любознательный народ.

– А вот на нашего зрителя постоянно слышны жалобы: не ходит, не интересуется…
– Это достаточно серьезная проблема. Вот Архимед говорил: «Дайте мне точку опоры…» Думаю, сейчас у нас нет этой точки опоры. У нас не возникает желания собеседовать, исповедаться. Все думают только о том, что важнее – сюда бежать или туда бежать. Раздрызг. Это, конечно, отражается и на театре. Не совсем напрямую: давайте, мол, понизим цены – и все наладится. Нет. Не в этом проблема этого раздрызга… Возникла проблема вопросов, на которые нет ответа. Поэтому сейчас нас пугают. Я обратил внимание, как бездарно мы паникуем. Сейчас вот чуть-чуть успокоились с кризисом, теперь этот грипп начался. Нас поразительно им запугивают. Я недавно пошел билет взять, чтобы в Америку улететь на лето. Меня спрашивают: «А вы не боитесь?» Боюсь, да, ну так что же, мне из дому не выходить вообще? Мы же с вами надеемся на великую силу человеческого разума – что вакцину обязательно найдут.

– Да и, в конце концов, нас не коснется. Есть такое?
– И такое есть.

– И все-таки чем-то Америка вам нравится?
– Мне очень нравится их культура быта, потому что остальное все почти то же самое. Чиновники те же, а бюрократия в Штатах, может быть, даже еще страшнее и изощреннее, чем наша. Но быт!.. Мне один товарищ, когда мы с ним подъехали там на заправку, сказал: «У меня такое ощущение, что здесь молоком торгуют, а не бензином».

Боюсь тиражированности

– В последнее время многим артистам задают этот вопрос, спрошу и вас. Как вы относитесь к тенденции раскрашивать черно-белые фильмы, такие как «17 мгновений весны» или «В бой идут одни «старики», то есть, что называется, «наше всё».
– Не знаю… Но кто-то ведь родил цветомузыку, кому-то показалось, что Моцарт без нее недостаточно выразителен. Может быть, здесь то же самое происходит. Потом, никого не хочу обидеть, но, как Хемингуэй сказал, измы придумывают посредственности. Настоящие занимаются искусством, литературой, они сутью занимаются. А тут кто-то нашелся, кому-то эта мысль пришла в голову. Наверное, решили на этом заработать. Посмотрим. Лишь бы не было разрушительности. Я, например, со страхом отношусь ко всяким «Крик-1», «Крик-2», «Крик-3». Боюсь этой тиражированности, особенно если оригинал был хорошим. Потому что в свое время вся страна плакала, когда ребенка Кэт выставляли на мороз, а сейчас это может оставить равнодушным – мол, нас не коснется. Но кто-то из умных людей сказал, что искусство не бывает вне времени и пространства. Никому это не удалось, кроме гениев – Пушкина, Моцарта. Время – страшная вещь.
Я в свое время безумно был влюблен в фильм «Тристана» Бунюэля. А сейчас мне достали его. Посмотрел. Постаревшая картина, ритм уже не мой, и – самое страшное – она сильно тиражирована в других искусствах. Это очень сложные вещи… Но, думаю, мы с вами можем не очень переживать. Вероятно, это раскрашивание хоть что-то кому-то прибавит. Хотя, думаю, вряд ли.

 

– Тогда давайте о приятном – у вас скоро премьера, вы озвучили главного героя нового диснеевского мультика…
– О, это очень интересно! Мульт­фильм называется Up! – «Вверх». Я, честно, потрясен. В этом фильме у персонажей глаза живые! Как они этого достигли, я не знаю. Но очень здорово. Сейчас выйдет – увидим, самому любопытно. И хочется в цвете посмотреть, потому что во время озвучания картинка всегда черно-белая. А потом это надо видеть в целом – там и музыка потрясающая.

– А есть разница в том, озвучиваете вы рисованного героя или играете живого человека?
– Абсолютно никакой, история та же. Тем более если персонаж такой живой. Не буду пропагандировать, но то, что я видел в озвучании – очень смешно. Несколько лет назад я озвучивал «Тачки», тоже хорошая работа, но эта лучше.

– Мне кажется, лучше вашего Волка из «Жил-был пес», который на цитаты разошелся, что-то сделать трудно.
– А, «Щас спою», да… Вообще, мне в любом деле очень нравится процесс. Мы всегда стремимся к результату, особенно если знаем, что есть еще вознаграждение за это. Но все равно самое потрясающее – это процесс. А о нем, к сожалению, часто забывается.

– Ну что ж, думаю, остается пожелать вам дальнейших успехов, как это ни банально. А чего бы вы сами себе пожелали?
– Думаю, что буду примитивен. Скажу: не терять искренности. Не более. Потому что все равно мы с вами больше всего нуждаемся в этом. Мы много книг читаем, Ницше знаем, Фрейда знаем, философов знаем, но рано или поздно выясняется, что самое трудное и самое важное совсем другое. Не терять искренности.

Рубрика: Интервью

Поделиться статьей
Рейтинг@Mail.ru Яндекс.Метрика