Это не получилось – это он так сделал. Дмитрий Быков о гении Марлена Хуциева

Не стало еще одного из великих: ушел из жизни режиссер Марлен Хуциев

Фото: Марлен Хуциев // фото: Global Look Press

Не стало еще одного из великих: ушел из жизни режиссер Марлен Хуциев.

Когда уходит великий шестидесятник, обычно легко представить, как его Там встречают. Накрываются столы (не может быть, чтобы там не было столов, хоть бы и с духовной пищей), подтягиваются друзья и враги, начинаются воспоминания, поют, естественно... Применительно к Марлену Хуциеву такие утешительные мысли не являются. Хуциев был одиночка.

С Геннадием Шпаликовым, с которым они делали «Заставу Ильича», поссорился (думаю, шпаликовской вины тут было больше — он быстро остыл к фильму, и калечить его подцензурный вариант Хуциеву приходилось самому). Счастлив был в учениках, но их держал на дистанции. Вообще ему подходят слова, сказанные про Окуджаву — и самому Окуджаве очень понравившиеся: «С ним не пообедаешь».

При этом он был дружелюбен, лишен патетической серьезности (в том числе по отношению к себе, что вовсе уж редкость), насмешлив — не зря все его кинороли, неизменно крошечные, были комическими и даже гротескными. Но как-то он всю жизнь снимал про некоммуникабельность, про прелесть мира и про то, как трудно среди этой прелести выжить, как прекрасны и как невыносимы люди.

Поэтом некоммуникабельности называли Антониони, но Хуциеву это определение подходит даже больше. Весь Хуциев про тревогу, про то беспокойство, которое охватывает в Москве на летнем рассвете, с которого начинается «Бесконечность», самый масштабный из его поздних замыслов: все невыносимо прекрасно, так прекрасно, что хочется немедленно что-то сделать, как-то этому соответствовать. Но сделать ничего нельзя, мир в себя не пускает, он даже выталкивает человека. Больше того — человек в процессе жизни все дальше отходит от себя самого, что и явлено в финале той самой «Бесконечности»: вот герой со своим молодым двойником идут вдоль истока реки, сначала они совсем близко, вот уже рукой не дотянешься, а вот уже они на двух разных берегах, между которыми огромное, прекрасное, но непреодолимое пространство.

И «Застава Ильича» была тревожным фильмом. Она была не о счастье жить, не о радости оттепели, а как раз о чувстве тревоги и растерянности, которое охватило многих после первых восторгов и разочарований. Герой вернулся из армии, где ему все время говорили, куда пойти и что сделать, и теперь вынужден определяться — а в рамках так называемой советской действительности, которая уже затрещала по швам, это сделать не удавалось. Приходилось все время недоговаривать, врать и уклоняться.

И там впервые появилась у Хуциева настоящая девушка оттепели — ее играла Марианна Вертинская: та, которая все время смотрит мимо собеседника, та, которая и в любви все время думает о чем-то другом, которая уже понимает, что все это скоро кончится, что все вообще шатается. И простой, еще очень советский, добрый и ясный человек никак не мог ей понравиться, хоть в лепешку расшибись.

Хуциев открыл этот тип и это чувство. Оно есть уже в первых его картинах — «Весна на Заречной улице», «Два Федора», — но в полный рост эта тема зазвучала в «Заставе», обозначившей хрупкость и половинчатость всех завоеваний оттепели, всю неопределенность советского будущего и его, так сказать, духовных скреп. Этот фильм и сейчас не утратил актуальности, сейчас, когда навык смотрения хуциевского кино утрачен начисто. Есть люди, которые ни одного его фильма не видели. И они как бы ничего не потеряли — просто у них на одну опору меньше.

Хуциев находился в непрерывном диалоге с другим великим режиссером, которому в масштабе не уступал, по-моему, — и они оба, кстати, это понимали. Пересечений и совпадений между ними много. Хуциев снял Тарковского в «Заставе», оба они любили и использовали в прологах своих заветных лент фа-минорную прелюдию Баха, оба сняли по семь с половиной картин (книга только что ушедшей ровесницы Хуциева Майи Туровской о Тарковском так и называется — «Семь с половиной»); за половину будем считать совместную с Миронером «Весну», документальные работы не учитываем. Оба считались мастерами «поэтического кино» — термин, ничего не говорящий. Тарковский, конечно, метафизичнее, холоднее — Хуциев любил снимать именно современный город, улицы, случайных вроде бы людей...

Эти его городские, почти репортажные съемки производили иногда именно впечатление случайных, я так ему и сказал однажды — как, мол, это замечательно получилось в «Заставе»... Он дослушал комплимент и уточнил: все-таки это не получилось, а это я так придумал. Все было просчитано, точнейшим образом отобрано, ни один кадр не длился дольше необходимого, а эту необходимость Хуциев чувствовал врожденным своим чутьем, грузинским, может быть (вряд ли кто оспорит грузинское чувство формы, в равной степени отличающее Абуладзе, Данелию, Иоселиани, совсем молодого Гигинеишвили...)

Но по-настоящему роднило их ощущение недостаточности всего советского, сквознячка, который уже подувал в щели дряхлой империи. Тарковский, вероятно, растерялся бы, доживи он до девяностых, и снял бы скорее всего такую же избыточно длинную картину, как «Бесконечность», вместившую все, что не давали снять и сказать; скоро мы увидим «Невечернюю» — итог раздумий Хуциева о России. Судя по тому, что он оттуда показывал друзьям и коллегам, — это очень горькая и трезвая картина.

Хорошо бы жить с этим хуциевским чувством счастья и тревоги, с ощущением недостаточности всех ответов, с пониманием того, что главного не высказать. Хорошо бы при этом оставаться человеком его склада, его такта, его безупречности: в отличие от таланта, который дается одному из тысячи, это-то как раз универсально и вполне достижимо.

Ушедших принято называть великими, про Хуциева и при жизни с полным правом можно было сказать, что он гений. Гению подражать бессмысленно, как бессмысленно подражать дождю, ночному светофору, красоте случайной усталой попутчицы. Но если гений — что иногда бывает — оставил еще и пример человеческой безупречности, это урок, доступный всем и даже не требующий никаких особенных усилий. Во всяком случае по Хуциеву незаметно было, чтобы он слишком напрягался. Впрочем, эта легкость обманчива — «не получилось, а я так сделал».

Хорошо сделал, очень хорошо. Иногда мне кажется — лучше всех.

Поделиться статьей
Рейтинг@Mail.ru Яндекс.Метрика