Гарик Сукачев: Тошно смотреть, что пропаганда сейчас делает из войны

Sobesednik.ru поговорил с музыкантом Гариком Сукачевым о кризисе, идеологических спорах и перспективе развала Украины.

Сукачев – это и «Москва, я твой пьяный ребенок», и «Поворрррачивай к черту!», и «Моя бабушка курит трубку». И даже этот наш с ним абсолютно серьезный и трезвый разговор ничего в читательском сознании не изменит. Все так и будут ждать, когда он меня пошлет или скажет что-нибудь панковски-дерзкое. Или что мы договорим – и тут же с облегчением нажремся, перестав притворяться приличными людьми.

[:rsame:]

Сукачев поставил знаменитый спектакль «Анархия» в «Современнике», снял три полнометражных фильма и несколько клипов, написал несколько сценариев, сыграл три десятка ролей в кино и спроектировал одну железнодорожную станцию. Но ассоциироваться у публики он всегда будет прежде всего с рок-н-роллом, не обязательно с «Бригадой С» – «оркестром пролетарского джаза», как они себя называли, – но с рок-н-ролльным образом жизни как таковым. Сколько бы серьезных интервью он ни дал и сколько бы умных мыслей ни высказал – к его лицу навеки приросла маска угарного, отвязного и хмельного (или похмельного) Гарика, который себе позволяет самые фантастические эскапады.

– Вот про это – для меня – спектакль «Анархия», – говорит он, допивая единственную за весь разговор чашку зеленого чая. – Про то, что все твои скелеты в шкафу всегда с тобой и никогда ничего не исправишь.

«Я не обращаюсь к коллективному бессознательному»

– Я знаю, что вы еле выкроили время на разговор – репетируете что-то. Спектакль или фильм?

– Просто два концерта – четыре человека из «Бригады» и я. Мы выступаем редко и только когда хотим – можем себе это позволить, потому что много чем занимаемся, кроме выступлений. Новых альбомов мы пока не пишем, хотя с десяток новых песен у меня накопилось – просто альбом как жанр постепенно исчезает. Был винил, были кассеты, были, наконец, диски – а сейчас музыка выкладывается в интернет и там живет. Жанр умер не везде, на Западе альбомы по-прежнему выпускаются, но в России за тридцать лет так и не была налажена дистрибьюция, и бороться с этим, простите за грубое слово, трендом я не вижу смысла. Кроме «Фили-рекордз», кажется, никого назвать не могу.

– Кризис наверняка ударил и по концертам...

– И сильно ударил, потому что вздорожало все: билеты, гостиницы, помещения, и если включать все это в стоимость билета – попасть на клубное выступление можно будет только за пять тысяч, и то минимум.

Организаторов жалко. Но люди, несмотря на кризис, готовы платить, особенно если ездишь мало и у них не так много шансов тебя увидеть. Мне этот кризис не так страшен, потому что я хорошо помню начало девяностых. Вот тогда музыканты резко обнищали, потому что не стало ничего вообще. Ни помещений, ни организаторов – советская система рухнула, новой не было. Примерно два года мы были очень бедные. Но потом стали открываться клубы – первым был, насколько помню, «Секстон», – объявились менеджеры, выросли новые слушатели, и как-то году к девяносто пятому все наладилось. Оно и сейчас наладится, просто поменяет формат. Будут, допустим, небольшие площадки, может, квартирники... Но я и не нуждаюсь в больших залах. Я никогда не обращался к коллективному бессознательному, меня устраивают маргиналы.

– А кино вы сейчас не делаете?

– Сейчас так получается, что ничего делать нельзя – именно из-за кризиса, который еще только разгоняется; но я все равно делаю. Идей много. Был придуман у нас с Джаником Файзиевым спортивный фильм «Лучшая в мире», мы сделали презентацию и получили от Министерства культуры самую большую сумму из всех тогдашних проектов, но брать ее не стали. Потому что там действует такое правило – вполне, кстати, справедливое: если ты в течение конкретного времени не запустился, должен все это вернуть. А если вернуть не сможешь – отдашь с процентами. И проценты растут. Поскольку всей суммы у нас не было, мы запускаться не стали. Но я к этой истории вернусь еще.

У меня первый сценарий был – «Дом солнца», так он ждал своей очереди примерно двадцать лет. Я успел снять и «Кризис среднего возраста», и «Праздник»... «Кризис» был во многих отношениях неправильный фильм, сделанный на коленке. У меня не было никакого режиссерского опыта, кроме нескольких клипов, а у Опельянца – почти никакого операторского. Но нам – мне, Харатьяну, Ване Охлобыстину, Ефремову, даже Феде Бондарчуку – важно было тогда высказаться о своем поколении, о месте его в мире, и мы высказались, не считаясь ни с какими правилами. И те, кто этот фильм посмотрел, кто к этому же поколению принадлежал, – они все поняли.

– А что за поколение?

[:rsame:]

– Последнее советское. Оно довольно большое – от тех же Харатьяна с Охлобыстиным до Владимира Хотиненко, допустим: он в девяностые снимал исключительное кино – «Зеркало для героя», «Макаров»... «Зеркало» ведь раньше – и лучше! – чем «День сурка». Так получилось, что хоть мы и жили за железным занавесом, но у нас за этим занавесом были первоклассная литература и ни на что не похожее великое кино. И то, как люди с этим опытом выживали в новом пространстве, гораздо более открытом и при этом более безвоздушном, – вот это интересно. Охлобыстин про это написал, а я снял. И это был как раз тот момент – девяносто седьмой год, – когда все кончилось, все окончательно разошлись по другим форматам, разделились по убеждениям и просто, к сожалению, перестали быть молодыми.

– Вы сняли когда-то «Праздник» – одну из первых военных картин нового века с попыткой нового осмысления войны. Вам самому не тошно смотреть на то, что пропаганда сейчас делает из этой войны?

– Тошно, конечно. Как на любую пропаганду. Но что ж мне было делать – не снимать «П­раздник»?

[:image:]

«Упертее немцев только мы»

– Среди литераторов идеологические разделения очень ощутимы. А в музыке?

– А в музыке не так, но я здесь не могу сказать за всех. Могу за себя: для меня на первом месте была и осталась дружба. Если мы чувствуем, что какие-то темы нас могут поссорить – мы этих тем просто не трогаем. То, что объединяет меня с друзьями – с теми же Ефремовым или Охлобыстиным, – оно больше любой политики и любых разногласий. Я могу пожалеть Ефремова, когда он что-то говорит, или Охлобыстина, когда с ним не согласен, но переубеждать не буду. У нас не те отношения и мы не в тех годах, чтобы нас могли рассорить политика или вкусы. Между прочим, ни Шевчук, ни Макаревич среди музыкантов ни с какими гадостями не сталкивались.

– Свой прогноз насчет украинской ситуации у вас есть?

– Я не люблю говорить о том, в чем не разбираюсь как следует.

– Но речь же не об экспертной оценке. О мнении.

– Мнение... Я думаю, что в конце концов ДНР и ЛНР будут частью России. Потому что действительно этого хотят. А Украина еще при нашей жизни перестанет быть единой, распадется на западную часть, центр и восток. Просто потому, что Львов никогда и не был по-настоящему русским, и у совершенно европейской западной части очень мало общего даже с центром, о востоке не говоря.

– То есть Украины в нынешнем виде не будет?

– Думаю, что мы это увидим.

– А Россия не распадется?

– Нет. Мы очень упрямые, упертые. С нами не получится это сделать. Как не получится вообще давить на нас извне – ни санкциями, ни изоляцией. Таких упертых, наверное, вообще в мире больше нет... разве что немцы. Вот я сегодня почему-то много думал о них. Они с нами воевали, мы их били, а все-таки ни с кем в мире не было мне так комфортно, так понятно, как с немцами. Именно потому мы так и сталкивались, наверное, каждый же выбирает врага по себе, ищет равного.

– А говорят, мы очень похожи на Америку...

– Совсем нет. Мы по отношению к ним на земном шаре антиподы – вот и в жизни так. Там всё наоборот.

Вторую часть беседы с Гариком Сукачевым о депрессии и о том, зачем люди пьют, читайте в свежем номере газеты «Собеседник» и на сайте Sobesednik.ru 9 февраля.

[:wsame:]