Сергей Юрский: Сталин - жертва сталинизма

Недавно Сергею Юрскому вручили «Нику» за честь и достоинство. Трудно представить более достойного кандидата, но ни на самооценку, ни на самоощущение Юрского премия никак не повлияла.

Кипящая манная каша

– Кажется, вы все-таки обрадовались, когда вам вручили «Нику». Судя по ответной речи…

– Слова «честь и достоинство» сильно скомпрометированы исками об их защите. Такой-то, укравший миллиард и названный за это вором, подал в суд, защищая честь и достоинство… Юридический привкус у формулировки. Что до «Ники» – я благодарен, конечно, тем более что это первая моя «Ника». Но счастлив я не тогда, когда наградили или похвалили, а тогда, когда хорошо работаю.

– Форму, во всяком случае, держите.

– Физическую форму держать необходимо, иначе зритель будет смотреть историю болезни. Мое здоровье – только мое дело.

– У вас этот год, кажется, рекордный по интенсивности.

– По интенсивности – да: «Полонез» на сцене Театра Моссовета. Сцена маленькая, под крышей, но показывали мы его и на большой – в Петербурге, скажем. Затем – эпизод в фильме о Фурцевой, но важный: Пастернак. И большая роль – Сталин в сериале Ирины Гедрович. Снимали на сталинской даче. Когда и на каком канале выйдет – не знаю, но работа эта для меня исключительно важна. Гедрович к этой теме уже обращалась – у нее был документальный фильм «Светлана», – и в новой картине крепкий сценарий с хорошими диалогами. 

Много записывал: только что начитал диск стихов Чеслава Милоша (контакт с которыми лично для меня труден) для польского номера «Иностранной литературы» – исключительно сложные тексты. До этого – аудиокнига «Спаситель», книга Александра Меня. Я редко берусь за большие проекты, за книгу целиком – если мне сейчас предложат «Войну и мир», скорее всего откажусь. Фрагмент – может быть. Но здесь я дал обещание – просил сын Меня – и начитал вещь целиком. 

Что-то писал: в прошлом году была маленькая повесть «Как сделать сериал», в этом – «Как сделать театр». Где буду печатать и буду ли – не знаю, скорей для личного удовольствия.

Так что работы было много, а вот насколько она нужна и кому – я не очень представляю. Раньше у меня было то, что называется «референтная группа»: сравнительно узкий – широкого я никогда не знал и не хотел – круг людей, принимавших то, что я делаю. Интересовавшихся. Одобряющих. Я чувствовал их поддержку и – довольно часто – их заказ. 

Но теперь этого прямого контакта нет, настало время посредников. Гоголь в одном из поздних душеспасительных сочинений писал, что Россию погубят секретари. Сегодня секретари возобладали: из десяти звонков на мобильник девять, с самыми противными голосами, – секретарские. Они приглашают быть там-то, интересуются мнением о том-то, передают просьбы или мнения – и все это с глубочайшим безразличием к теме разговора, с дежурно-бодрыми интонациями, с менеджерским позитивом… Людей, которые бы что-то делали или, напротив, воспринимали бы, почти не осталось: общество на девять десятых состоит из посредников, ничего не производящих. Между мной и зрителем стоят они же – им лучше известно, что востребовано, а что нет, у чего будет прокат, а что обречено… И потому я не знаю, что делать. И кстати, могу уже себе позволить ничего не делать. Когда окончательно перестану слышать подсказки – внутреннего голоса, – честно замолчу.

– А сейчас вообще непонятно, что нужно. Потому что, кажется, мы входим в точку бифуркации и большой болтанки.

– Не только мы, а весь мир. Это явление всеобщее. Но что касается нас – я ведь не социолог, не политик, – я вижу некую манную кашу, кипящую на довольно медленном, но уже, кажется, негасимом огне. До какого-то момента было неясно – это она пускает пузыри, вроде болотных, или действительно кипит? Сейчас мне кажется, что кипит, а у каши в этом положении только два варианта. Либо она переливается через край и заливает всю плиту вместе с огнем, либо спекается в несъедобную твердую корку. Что будет у нас – пока не знаю.

– Иногда мерещится призрак войны…

– Вообще все очень истосковались по войне. Посмотрите, с какой готовностью по всему миру влезают в нее. Чувство, что она нужна всем – для заполнения внутренней пустоты, для отвердения вот этой каши. Да, я не исключаю внешней войны. Внутренняя, гражданская – вряд ли. А внешняя, затеянная для общей победоносности… Но думать об этом мало радости.

Двадцать лет спустя

– А Путин или Медведев у нас будет – вы не задумываетесь? Если хотите, можете не отвечать.

– Не хочу, потому что думать, по-моему, надо не об этом. Дело не в них, а в нас. Вот многие мои друзья, притом давние, притом неглупые, искренне предлагают: хватит о Сталине! Забудем Сталина! Табу на имя! Но, господа, сталинизм не равен Сталину! Сталин умер в 1953 году – и что, куда-нибудь что-нибудь делось? Он сам жертва сталинизма, который не с него начался и не на нем кончится.

– Кстати, роль Сталина считается крайне неблаготворной для психики. Как у вас с этим?

– Лично для меня она чрезвычайно благотворна, просто чтобы понять, что это было. Не кричать «за» или «против», а сделать шаг в сторону – посмотреть со стороны или сверху. Там, на даче, где мы снимали – а снимали в аутентичной обстановке, на той самой Ближней даче, – я почувствовал его совершенно космическое одиночество. 

Впрочем, я ведь давно его играю – был спектакль по пьесе Друцэ «Ужин с товарищем Сталиным». Как раз про то, до какой степени этот человек один и насколько он уже ничего не может. Я не обсуждаю сейчас его моральные качества и бесспорные преступления. Но не обсуждаем же мы моральные качества человека, который взошел на Эверест! А Сталин – взошел. В абсолютно ледяное пространство, где он совершенно один – и откуда ничего нельзя сделать. Кажущееся всемогущество – и бессилие в любых мелочах. Никакого права ни на что человеческое. Вот в спектакле у нас он приглашает к себе певичку – никаких домогательств, никаких таких намерений, он хочет просто поужинать с человеком и музыку послушать. А ничего этого нельзя. И доверять никому нельзя. И власти уже никакой – даже над собственным рассудком. Я не оправдываю, не осуждаю, это не мое дело – я изучаю это состояние. Оно ужасно.

– Вы день его смерти помните?

– С невероятной отчетливостью. Мне 18 лет. Я учусь еще на юрфаке, «бериевский набор» – обычно курс юрфака был огромный, а нас всего 100 человек. Профессор Олимпиад Соломонович Иоффе, самый молодой доктор наук в истории юрфака; наш курс – первый, куда допущены иностранцы; есть и старая профессура, помнящая ТЕ времена (одного старого профессора сажают по доносу ученика, обнаружившего в архивах документ – учитель голосовал за явку Ленина на суд Временного правительства). Такая примерно атмо-

сфера: блестящие умы, надежды, любовь, абсурд, доносительство – все вперемешку. Я  выбираю между театральным образованием и юридическим, через два года уже не смогу их совмещать и с юрфака уйду. А пока у нас студия, мы репетируем Светлова «20 лет спустя». Во Дворце культуры имени Кирова. В постановке Игоря Горбачева, только что окончившего институт. У нас прогон. Некоторые уехали в Москву – буквально на подножках поездов – попрощаться с товарищем Сталиным. В их числе – наша главная романтическая героиня, в которую все влюблены. Некоторые остались и плачут в кулисах. Я не плачу. Горбачев произносит суровую речь о том, что скорбь скорбью, а срывать прогон нельзя. 

«Двадцать лет спустя», да… Вот посмотреть бы, что сталось со всеми двадцать лет спустя, в семьдесят третьем, когда всех этих людей – меня, Горбачева, романтическую героиню – так развело, что на одном прогоне, да и в одной комнате собрать их уже было немыслимо…

– Вы, кстати, не жалеете, что оставили юридическую карьеру? Юрист Юрский – звучит.

– Нет, с какого-то момента театр отодвинул все остальное. И потом, то, что я делаю, не так уж от этого далеко. Тоже своего рода адвокатура.

Чтобы был театр – нужен зритель

– У вас есть хотя бы примерное представление о том, в чем страна нуждается сегодня в первую очередь?

– Представление есть, и довольно внятное – все, что сейчас есть, надо вложить в образование. Потому что для великой книги нужен прежде всего не писатель, а читатель; для великого театра – в первую очередь зритель. А зритель этот сегодня утрачен либо крайне малочислен, и оттого бессмысленна любая наша работа. Воспитывать человека, умеющего читать, думать, слышать. Что касается власти – хотя говорить о ней опять-таки не мое дело, – у Солженицына была уже замечательная идея, панацея от этой русской пирамиды, на вершине которой – всевластие, оборачивающееся безвластием. Я могу понять ярость людей, оказавшихся на вершине: они вдруг понимают, что страна невероятно огромна. Что богатые сверхбогаты, а бедные нищи, и потому сытый голодного не разумеет – при таком разбросе, какой дает пирамида, это естественно, неизбежно даже. Человек на вершине элементарно не понимает, как чувствует себя основание. И способ борьбы с этим, предложенный Солженицыным, хорошо известен: местное самоуправление. Но, видимо, это способ утопический, потому что на местах все, как загипнотизированные, смотрят вверх и ждут сигналов оттуда. И потому в пирамиде странным образом заинтересованы на всех ее уровнях.

– Хорошо, но нет ли шанса, что к управлению страной привлекут интеллигенцию? Что с ней начнут советоваться и прочая?

– А я не знаю, где есть в этом смысле позитивный опыт. Прямое участие интеллигента в делах власти – только, пожалуй, в одной стране. Чехословакия.

– Гавел?

– Нет, до Гавела. Карел Чапек был личным другом и советником президента Масарика, активно участвовал в государственных делах – повлиял ли он на что-то? Не думаю… Гавел – единственный пример, когда страной управлял писатель, драматург. И пожалуй, ему самому этот опыт не кажется слишком успешным. Нет, дело интеллектуала скорее указывать пути личного спасения… или, что еще важней, обеспечивать истинное величие страны. Ведь в чем оно заключается, почему Россию вообще нельзя убрать со сцены, переместить куда-то на третьи роли? Я помню ироническую песенку Визбора – «Зато мы делаем ракеты, перекрываем Енисей, а также в области балета мы впереди планеты всей». Это совершенно справедливо, сколько ни улыбайся: тогда улыбаться было нормально, это был ответ на государственный пафос, а все-таки славу страны, как оказалось в конце концов, составили эти ракеты и этот балет. Думаю, что у образа России в мире – три главные составляющие: во-первых, две великие выигранные войны – 1812-й и 1945-й. Страшной ценой, но выигранные, не перепишешь. Во-вторых, космос. И в-третьих, безоговорочно грандиозная гуманитарная культура, в первую очередь литература и театр.

Этот репертуарный театр сегодня, положим, выглядит обреченным, поскольку держался, как на двух колоннах, на репертуаре и артистах – нового репертуара практически нет, а место артистов постепенно занимают так называемые фигуранты. Так раньше назывались те, кто не играет, а присутствует. Звезды немого кино, например. Сегодня зритель только на звезд и ходит, причем на сериальных, при этом заранее зная всё, что увидит, и даже всё, что об этом подумает. Но эта яма не навсегда, и потом, даже при полной обреченности надо делать свое, пока можешь.

– С каким чувством вы думаете о советском проекте, с которым как раз и связано все перечисленное: и космос, и победа, и советская интеллигенция?

– Я не назвал бы это «проектом»… Советский Союз был во многих отношениях чудовищен, но чрезвычайно интересен. Может быть, это самый интересный – в том числе для художника – этап русской истории.  

Собраться из хаоса

– Известно, что вы дружны с Михаилом Козаковым.

– Страшно сказать, с какого возраста. С дворца пионеров.

– Что о нем слышно?

– С его автоответчиком я говорил позавчера, с ним самим – около месяца назад, после второй химиотерапии, очень изнурительной. Голос слабый, но внятный. Интересуется всем, что в Москве. О возвращении его говорить рано, но надежды я не теряю (через неделю после этого разговора Михаила Козакова не стало... – Прим. ред.). Вообще я люблю его. Как артиста, как человека, как блестящего телевизионного режиссера.

– Вы на «Нике» прочли стихи про «Восемь с половиной». Неужели вам так нравится эта картина?

– Не просто нравится – она из тех, что определили мировоззрение. Был еще один человек, который ее полюбил по моим рассказам, потом посмотрел и тоже считал для себя вехой. Это Эфрос.

– Что ему там могло нравиться? Простите тысячу раз, но это же картина капитулянтская. Это капитуляция перед кризисом, всё рассыпается…

– Чтобы постепенно собраться. Это как раз кино о том, как из кризиса, хаоса, кусков собирается целое. И я думаю, что все мы – после долгого распада – стоим на пороге чего-то подобного: во всяком случае, наш долг – из всего этого себя собрать. Если не получится у всех вместе, пусть постарается хотя бы каждый в отдельности.

– Многие говорят, что семья в кризисе – вы можете с этим согласиться?

– Я – никогда. Я бы без семьи не выжил. Это и есть среда.

– Вам не обидно, что после полувека исключительно интенсивной работы вы все еще не миллионер?

– Я вполне состоятельный человек по нашим меркам. Если захочу – могу, например, в любой момент позволить себе ремонт. И если не позволяю, то мешает мне не отсутствие денег, а нежелание осложнять себе жизнь. Это и есть единственный критерий богатства – когда я могу себе позволить не делать того, чего не хочу.