Марк Захаров: Моя любовь всегда была рядом со страданиями

Знаменитый режиссер театра и кино, сценарист, педагог, профессор, народный артист СССР Марк Захаров поделился своими воспоминаниями о самых счастливых не часах даже – минутах своей жизни

Причастность

Счастье я понимаю как личную причастность к чему-то действительно хорошему, а это, как ни странно, случается в жизни не так уж часто. С особенной остротой я это почувствовал, может быть, единственный раз – когда встречал жену из роддома и взял на руки дочку. Потому что дочка действительно очень хорошая и потому что к ее появлению я действительно причастен.

А в остальном – смешно признаваться, но я до сих пор радуюсь, когда зал хлопает чему-то, что я придумал. Это можно назвать тщеславием, но дело, думаю, не в нем. А просто это подтверждение того, что я угадал. У нас ведь вообще-то очень мало подтверждений, что мы живем правильно и делаем что-то хорошее. А тут оказывается – я попал в точку.

Совершенно отчетливо помню, как почувствовал это в первый раз. Шло «Доходное место» в Театре сатиры. Татьяна Ивановна Пельтцер, игравшая Кукушкину, выходила на авансцену и обращалась к залу: «Какая глупость-то непростительная! Мы, говорят, не хотим брать взяток, хотим жить на одну зарплату. Да после этого житья не будет! За кого ж дочерей-то отдавать!» «Зарплата» была вставлена вместо «жалованья». Каждый раз была овация.

Этот спектакль я вообще запомнил как первый свой успех. Жадов – Миронов, в зал не попасть, три месяца все это продержалось, а потом закрыли. Но запомнили меня после этого. До сих пор помню слова Плучека после премьеры: «Ну, Марк, беги за шампанским! Ты прорвался».

Суслов в калошах

А прорвался я тогда настолько, что попал в черные списки. После «Доходного места» поставил «Банкет» Арканова и Горина. Это была в общем непритязательная пьеса, без глобальных обличений, несколько в мрожековском духе. Но вот ее закрыли почти сразу – тут даже трех месяцев у меня не было. Я перешел из Сатиры в Театр Маяковского, к Гончарову. Он предложил мне поставить фадеевский «Разгром». Я согласился. Это было время новых ужесточений, когда закрывалось и то, что вчера спокойно разрешалось. И моя постановка – тоже невинная, без всякого особого авангардизма – попала под эту зачистку. Тогда я понял, что третий подряд закрытый спектакль – это волчий билет, прощай, режиссура.

Последней надеждой была Ангелина Степанова – вдова Фадеева, у которой после его смерти сохранилась «вертушка».

Степанова была легендой МХАТа, к ней прислушивались. Она по этой «вертушке» позвонила Суслову. Он приехал смотреть.

И тут проявилась еще одна странность моих представлений о счастье. Счастье – это когда ты перестаешь бояться, потому что начинается чистый гротеск. Я понимал в общем, что решается моя судьба, но страха не было – был смех.

Перед приездом Суслова театр битком набили охраной. И кто-то из этой охраны после сусловского появления рапортовал по рации: «Чуркин приехал». Это был оперативный псевдоним, и с этого момента меня уже неостановимо разбирал внутренний хохот. Суслов приехал в калошах. Человека в калошах я к тому моменту не видел уже много лет – эти калоши в сочетании с «Чуркиным» меня тронули и насмешили так, что сам спектакль я совершенно не запомнил. Вероятно, играли его с подъемом, потому что после просмотра Суслов – он сидел один в зале – встал и несколько раз медленно, торжественно ударил в ладоши. Это был апофеоз. «Разгром» остался в репертуаре.

Паровоз счастья

Вообще, если честно, истинный момент счастья мы придумываем задним числом. Пока проживаешь – не понимаешь. Я только один раз отчетливо ощутил, как переламывается, спасается, поворачивается к лучшему моя судьба. Это было в Перми. Я туда распределился после ГИТИСа. Уже был женат и даже начинал что-то ставить. И тут меня призвали в армию.

Бегать от армии я не хотел, заступаться за меня в театре никто не собирался, болезней не имелось. Я пришел в военкомат. Военком долго на меня смотрел. За окном военкомата в это время тащился поезд – дело было на окраине, – и я почему-то с невероятной отчетливостью понял, что этот поезд везет мое будущее, что в этот момент поворачивается судьба. Военком посмотрел на этот поезд, что-то про себя решил и сказал: ну ладно, будете раз в неделю ходить на курсы химической защиты. И этим моя служба ограничилась, и скоро я вместе с женой переехал в Москву – ее позвали в Театр миниатюр. Если б военком тогда решил по-другому – или поезд бы ехал, допустим, в другую сторону, – вся моя жизнь сложилась бы иначе и скорей всего не было бы никакой режиссуры...

Таких обыкновенных чудес было мало, каждое я помню.

Наверное, можно сказать, что я счастлив и сейчас, когда у меня что-то получается, – но вот что именно получается, я всегда понимаю только потом. Мы репетируем сейчас «Небесных странников», премьера в апреле. Это моя вольная сценическая фантазия, настолько вольная, что я до премьеры не хочу о ней рассказывать. Там чеховская «Попрыгунья» соединена с «Птицами» Аристофана. Мы привыкли, что попрыгунья – это дурно, эгоистично, поверхностно. Но ведь она тоже небесная странница, птица, легкость – вот посмотрим в начале апреля, что получится из этой безумной затеи.

Советский мальчик

Любовь... нет, я бы не сказал, что там безоблачное счастье. Это всегда было напряженно, всегда рядом со страданием. И вообще, я помню очень мало безоблачности. Даже в детстве.

Последний миг абсолютного счастья – последний, думаю, на всю жизнь – был, когда мне исполнилось семь лет. В октябре сорокового года. Я проснулся в день рождения, а кругом подарки. В основном настольные игры, я их очень любил. И я очень остро почувствовал, – а за окном, помню, еще темно, – что я самый счастливый ребенок, в самой счастливой стране, и все меня любят. Такого потом никогда больше не было, потому что дальше – война.

А во время войны счастья не было уже ни разу, даже если вдруг случалось наесться.

Читайте также