Украина, Россия, США и Вторая Холодная война

На днях мне довелось обсуждать события на Украине с одним близким знакомым. Этот человек, замечательный журналист, любил порой в шутку приговаривать: вот ужо погодите, европейцы-американцы, вот ужо поднимется русский Иван — вам небо с овчинку покажется!.. Так вот, нынешнему патриотическому подъёму этот мой знакомый совсем не рад. Он даже опасается, что отчасти накаркал.

Сыграл и я как-то раз на его поле. Около полугода назад я писал о том, что возрождение российской, русской империи вполне возможно, но не сейчас, а на следующем повороте истории России. Я делился с читателями беспокойством о том, чем такое воскрешение империи может кончиться. Горько, но сравнение с историей Германии ХХ века, которое я проводил тогда, тревожное и гнетущее, за последние пару месяцев стараниями пропагандистов с обеих сторон совершенно обесценилось и превратилось в шуршащий фантик.

Есть в интернет-дискуссиях такой мудрый закон — закон Годвина: в любой сетевой беседе на общественно-политические темы вероятность того, что по мере развития спора один из его участников проведёт аналогию с Гитлером или с нацистской Германией, стремится к стопроцентной. У многих принято сразу засчитывать спорщику, употребившему такое сравнение, поражение. Кажется, давно пора перенести этот закон в офлайн. Поймите правильно: я совсем не против исторических аналогий, когда они проводятся осмысленно и обоснованно. Хотя бы потому, что всякий, кто умеет рассуждать, понимает: сравнить не обязательно значит приравнять; см. скандал с профессором Зубовым. 

Другое дело, когда одна сторона спора называет другую гитлеровцами, осуществляющими аншлюс, а те в ответ величают первых бандеровцами, которые якобы вешают евреев. Очевидно, что и то, и другое — просто ярлыки, используемые, чтобы «расчеловечить» оппонента. Мол, разве ж это люди? «Похоже, слово "фашизм" так, как оно сейчас применяется, почти полностью лишено смысла. В разговорах, конечно, оно используется даже более широко, чем в печати. Я слышал, как его применяют к фермерам, продавцам, управленцам, охоте на лис, бою с быками, <...> Киплингу, Ганди, гомосексуальности, радиопрограммам Пресли, хостелам, астрологии, женщинам, собакам и я не знаю к кому еще», — писал Джордж Оруэлл ещё в 1944 году, задолго до открытия закона Годвина и даже до победы над фашизмом.

Впрочем, в использовании пропагандистских приёмов и в том, что соринка в глазу соседа беспокоит оппонента больше, чем бревно в его собственном оке, стороны крымского конфликта обвиняют друг друга взаимно. Но пытаться обсуждать события в Крыму с точки зрения какой бы то ни было логики, кажется, бессмысленно. Любое отдельно взятое суждение по этой теме при ближайшем рассмотрении оказывается хрестоматийным примером описанного всё тем же Оруэллом двоемыслия, то есть способности одновременно придерживаться двух противоположных убеждений (российский МИД предпочитает в таких случаях говорить о «двойных стандартах»).

К примеру, если некто берёт на себя смелость действовать, не считаясь ни с интересами других, ни с существующими нормами и правилами, мы его осуждаем. Однако спустя какое-то время это нам надоедает, и мы начинаем брать с него пример, а если нас укоряют за эти наши действия, у нас возникает справедливое негодование: почему ему можно, а нам нельзя? Но тогда рождается встречный вопрос: а что удерживало нас от такого поведения до сих пор — нежелание уподобляться или просто немощь? Что двигало нами, когда мы по делу возмущались чужими неправедными поступками — чувство справедливости или зависть?

Иными словами, от политики «двойных стандартов» можно только безоговорочно открещиваться. Когда же кто-нибудь пытается её оправдать чем бы то ни было, на его голове сейчас же загорается невидимая шапка. «Один из самых обычных и ведущих к самым большим бедствиям соблазнов есть соблазн словами: "Все так делают"», — писал Лев Толстой — пожалуй, величайший по значению для планеты в целом русский философ. Дело, однако в том, что укоренение в головах двоемыслия свидетельствует: речь идёт о противостоянии ни много ни мало двух мировоззрений (когда преследуют корыстные цели, обычно обходятся простым цинизмом). 

В чём разница во взгляде на мир Арсения Яценюка и Владимира Путина, пожалуй, ясно. Один западник и евроинтегратор; о том, как войдёт в историю второй, сейчас много спорят, но наверняка ему уже написано на роду запомниться как антизападнику — хотя бы потому, что нелегко припомнить среди его дел что-нибудь, сделанное и созданное само по себе, а не в пику и назло, в рамках зеркального симметричного ответа Америке или Европе. Если и украинские, и российские СМИ верно передают настрой по крайней мере в своих странах, то выходит, что подавляющее — 80-90% — большинство россиян (а тем более крымчан) действительно испытывает к Западу недоверие и даже презрение, а большинство украинцев, не исключая имеющих серьёзные претензии к нынешней власти и даже русскоязычных, возмущены и напуганы тем, как легко и быстро под разговоры о «братском народе» их страна лишилась двух регионов. (К слову, на серьёзные различия между российским и украинским обществом мы обращали внимание ещё полтора месяца назад.) Если это так, то очень хочется думать, что именно это — тот самый разлом и распад, о котором мы говорили полгода назад. Очень хочется думать, что этот болезненный раскол уложился в две с половиной недели крымской независимости — в событие неоднозначное и уже не бескровное, но, наверное, самое маленькое из в принципе годящихся на эту роль.

Если нам действительно суждено увидеть Вторую холодную войну, пусть это произойдёт сейчас. Пусть уже сейчас станет как бы понятно, что «в одну телегу впрячь не можно» и т. д. Пусть уже завтра одна часть когда-то единого, прости господи, советского общества попытается стать частью западного мира и преодолеть единым махом отставание «в развитии от Европы на 200 лет», о котором говорил булгаковский профессор Преображенский, а другая часть этого давно почившего общества воспримет пресловутые санкции как шанс стать наконец безусловно независимыми и самодостаточными. В конце концов, пусть снова эти две половины потягаются друг с другом заочно, «вхолодную», если столь многим кажется, что без этого противостояния победитель не очевиден.

Одно такое соревнование завершилось на наших глазах, и разделённые в ходе такого исторического эксперимента на ФРГ и ГДР Германия и Берлин уже совсем срослись воедино (хотя по-прежнему разделена, к примеру, Корея). Наши жизнь и существование, наши успехи и падения, персональные достижения и судьба каждого из нас станут всего лишь промежуточными итогами в этом эксперименте. Финальным его итогом станет падение условной — по аналогии с Берлинской — Перекопской стены. Напор с какой стороны её повалит, бог весть; как скоро это произойдёт, тоже наверняка никто не скажет. В современном мире всё происходит быстрее, и уже сегодня противоборствующие стороны отводят друг другу от нескольких месяцев до нескольких лет. Может, видят чужие изъяны, а может, просто дразнятся.

Что остаётся нам? Во-первых, следить за собой и своим психологическим состоянием, чтобы наши головы (а вслед за ними и война) оставались холодными. А во-вторых, следить за происходящим и стараться всё запоминать. После Первой мировой потребовалась Вторая мировая, чтобы никогда не стряслось Третьей мировой. Теперь за Холодной войной замаячила Вторая холодная война — похоже, зрителям Первой холодной показалось, что победитель «сдвинул ворота». Смотреть в оба, делать выводы и передавать их будущим поколениям — вот, пожалуй, и всё, что может делать человек в эпоху, когда лидеры произносят речи с оглядкой на грядущее цитирование в учебниках истории. Как пел один известный пацифист: «Children, don't do what I have done».