Владимир Войнович: Ради любви можно и родину забыть

У автора трилогии о солдате Иване Чонкине, писателя Владимира Войновича только что вышла новая книга – «Автопортрет. Роман моей жизни». Книга, как видно из названия, автобиографическая. Но читается на одном дыхании, как детектив или триллер, потому что судьба у писателя Войновича – то ли дай Бог каждому, то ли, наоборот, не дай.

Она с лихвой отмерила ему предательство друзей, козни врагов, явки, пароли, слежки, угрозы сгноить в подвале, большую любовь и большую ненависть… И все это на фоне легендарного времени и легендарных имен. Мы встретились в его доме в подмосковных Ватутинках. А он все смеется!

– Расскажите о Владимире Войновиче. Какой он, по-вашему?

– Открытый, откровенный, не склонный к интригам, не говорит о других через левое ухо.

– Зато сразу раз – и толстую разоблачительную книжку написали. Вы с какой целью за нее взялись?

– С целью рассказать правду. В свое время власти распространяли про меня всякие небылицы, с которыми было очень трудно бороться, ведь все газеты были у них в руках. Например, когда в Театре Советской армии не пошла моя пьеса «Два товарища», режиссер и актеры стали спрашивать, в чем причина. Нет бы сказать прямо, что я стал неугоден советской власти. Вместо этого им рассказали историю, что меня поймали на границе с контрабандой бриллиантов. Хотя я в то время даже близко к границе не мог приблизиться. А бриллианты и сейчас вряд ли отличу от битого стекла. Кроме того, в связи с «Чонкиным» было много лжи, говорили, что я в армии не служил, хотя я провел там четыре года. После перестройки, когда я вернулся, небылиц, как ни странно, стало еще больше. Конечно, мне хотелось объясниться. Так я к этому и склонился.

Писательские драки

– Книга у вас, Владимир Николаевич, получилась скандальная. Со сложными чувствами прочитала там об Андрее Битове: душа противится принимать что-то негативное об авторе «Пушкинского дома».

– Не понимаю, почему вокруг него создался ореол неподкупного, правдивого, храброго человека. В 1979 году он был одним из основателей альманаха «Метрополь» и участвовал в привлечении к нему авторов. О тех, кто не поддался его уговорам, отзывался с презрением. Когда альманах был готов, все авторы поклялись стоять друг за друга и обещали, что в случае исключения из Союза писателей хотя бы одного остальные выйдут в знак протеста. Попова и Ерофеева исключили, Аксенов, Липкин, Лиснянская сделали, как обещали. Искандер сказал, что он не партизан, и в союзе остался. Белла Ахмадулина не вышла, но выступила в защиту Сахарова, за что ее долго не печатали. Не вышел Битов, объяснив, что один раз в жизни человек имеет право не сдержать слово. Поступок жалкий, но понять можно – выход из союза требовал мужества, к чему человек мог быть не готов. Но когда во времена перестройки он публично говорил о наступлении полной свободы в литературе, это уже касалось меня лично. Я хотел вернуться, хотел, чтобы меня печатали в России, мне надоело быть отщепенцем и изгнанником. А Битов приезжает в Мюнхен, где я жил, и рассказывает, что в России теперь все замечательно, всех печатают. Но это было неправдой, еще не печатали Солженицына, Некрасова, Владимова, Максимова, Синявского, меня… Эта ложь сильно задевала.

– Из вашей книги получается, что писать пронзительные высокие вещи – это работа, которая с собственными поступками писателей никак не совместима.

 – Это у кого как. Когда я познакомился с писательской средой, то поразился, сколько в ней глупости, ханжества, лицемерия, непомерных амбиций, холуйства, интриг, зависти. Как эти люди по первой же команде готовы предать, обвинить коллегу в любом преступлении. Но и люди, которых мы считаем крупными личностями или даже великими, в обыденной жизни вполне могут выглядеть слабыми и даже смешными. Вспомните «Театральный роман» Булгакова, как там изображены великие Станиславский и Немирович-Данченко. У всех есть изъяны. Я был влюблен в Твардовского, но и в нем меня кое-что удивляло. Автор замечательного «Теркина», он часто говорил людям вещи грубые, несправедливые, тому же Гроссману. Но это не делает его как поэта меньше.Теперь биографии всех этих людей можно увидеть на сайте greatrussianpeople.ru в разделе "Великие люди России".  

– Знаменитые писательские драки в ЦДЛ, когда враждебные группировки ходили друг на друга – это миф или правда?

– Драк не помню, но иногда близко к ним подходило. Как-то пришел Евтушенко, подошел к столику, где сидели Максимов с Левитанским. А Максимов был в числе тех, кто к таланту Евтушенко относился невосторженно. Тот этого перенести не мог и решил выяснить, почему в нем не признают поэта номер один. Максимов ответил грубо и попросил Евтушенко отойти. Но он униматься никак не хотел: «Володя, вы напрасно со мной так разговариваете, я ведь владею приемами каратэ». На что Максимов ответил: «Евгений Александрович, я плохо воспитан, приемов не знаю, но могу еб…ть бутылкой по голове». Кстати, лично я, несмотря на свою любовь к справедливости, никогда не дрался.

Отравление в «Метрополе»

– Стать правозащитником и, как следствие, диссидентом вас подвигли конкретные обстоятельства или чувство справедливости?

– Конкретный процесс над Синявским и Даниэлем, арестованными за публикацию книг на Западе. В прошлом году как раз 40 лет было с того дня. Я не мог туда не пойти, так как тоже был жертвой сталинских репрессий, сыном врага народа. Пока был маленький, о судьбе отца мало думал, но когда подрос, сталинский режим возненавидел. И всегда считал, что террор был возможен с молчаливого согласия общества, из-за того, что оно не сопротивлялось. Поэтому заранее решил для себя: если такое время придет, то молчать не буду. Оно пришло, когда кончилась оттепель. На примере Синявского и Даниэля нам всем решили показать, что не стоит считать себя слишком свободными. Это была первая кампания в Советском Союзе в защиту арестованных. Я уже понимал, что могу стать следующим за ними.

– Многие до сих пор не верят, что вас отравили во время встречи с сотрудниками КГБ в номере 480 гостиницы «Метрополь».

– Кто не верит, Евтушенко? Он и тогда, в 1975-м, каждому встречному доказывал, что Войнович все врет, хвастался своей осведомленностью: «Уж вы мне поверьте, я-то знаю». А откуда он знает, из первоисточника? Я уже высказывался, что о поэте Евтушенко надо бы роман сочинить на тему, как и почему человек яркого дарования превращается в слугу тоталитарного режима. С годами зуд разоблачительства по поводу моего отравления у него не угас. Я ту историю в «Метрополе» потом расследовал. В 1992-м, когда приехал в очередной раз в Россию, обратился к Ельцину с письмом, чтобы мне в КГБ показали мое дело. Ельцин наложил положительную резолюцию, дело мне не дали, но признание, что был отравлен, я получил.

– Как вы считаете, сейчас ситуация в стране менее опасная для инакомыслящих, чем была тогда?

– Сейчас в чем-то хуже, потому что их убивают. Убили Старовой-тову, Юшенкова, Политковскую, Маркелова… Список тех, кто был неугоден власти и с которыми вдруг что-то случилось, большой. В советское время такие случаи бывали, но в основном все-таки сажали. Нынче по политическим статьям не сажают, но зато убивают.

Как скажут – так и живем

– Недавно Артемий Троицкий рассказывал в эфире, как он попал на митинг в поддержку 31-й статьи Конституции – его Борис Немцов устыдил: Людмила Алексеева, пожилая женщина, идет, а ты, молодой, боишься? И он пошел. Это же чистой воды большевизм – вербовать сторонников на «слабо».

– Многие революционеры примерно одинаково рассуждают: я рискую своей жизнью, а чем твоя жизнь дороже моей? И выказывают полное презрение всякой другой деятельности, кроме своей. У диссидентов такое тоже было отчасти. У одних это шло от души, у других от ума, а у третьих от карьерных соображений. Потому что в протестном движении тоже можно сделать карьеру. Иногда даже большую, как Ленин и Сталин. Но все-таки и в революции, и в диссидентстве было много чистых людей, идеалистов, которые становились на этот путь бескорыстно и жертвовали собой ради людей и страны. Это тоже нельзя забывать

– Что вы думаете о нынешней оппозиции? Вы ей сочувствуете?

– Я сочувствую, но не верю, что из этого что-то выйдет. К тому же не вижу, чтобы они выдвинули какие-то идеи, которые могли бы привлечь большое количество людей. Словом, я не вижу перспектив их движения. Власть нынешняя мне не нравится, но пока не произошло катализирующего события – ничего не изменится. И толку от митингов оппозиции тоже не будет. Их дубинками бьют, а никто не реагирует. Народ, как всегда, безмолвствует. А когда он перестанет безмолвствовать, то придут совсем другие лидеры, как это всегда бывает. Как было с диссидентами: они воевали, а знамя победы водрузили секретари ЦК КПСС и генералы КГБ.

– А что может стать катализирующим событием? Невыплата зарплат?

– Предсказать ничего невозможно. Народ воспринимает свою жизнь так, как ему говорят. Скажут, что он плохо живет, – начнет сетовать, как плохо мы живем. Говорят, что он живет хорошо, – значит, хорошо. В 1957 году на станции Мстера Владимирской области я снимал у женщины комнату, хотел что-то писать о деревне. У нее была изба, огород, корова и две дочери. Они ходили в клуб по очереди, поскольку на двоих у них была одна пара обуви. В день эта тетка зарабатывала по 30 копеек, которые после реформы 1961 года стали тремя копейками. И каждый день ей по радио рассказывали, как плохо живут американские безработные. Вот они вышли на улицу, вот у них забастовка… И она все время их жалела. Один раз я не выдержал: «Вы думаете, что они живут хуже вас?» – «Ну конечно, хуже, у меня же коровка есть».

Мальчик в чулочках

– В вас что-то осталось от того мальчика, который в детстве ходил в чулочках на девичьих резинках?

– Неудобно говорить о себе, но я правда остался очень скромным. Не могу подойти к нужному человеку, мне тяжело что-то попросить. Это особенно проявилось на Западе. Мой круг всегда считал саморекламу недостойным делом, а на Западе издатели заставляли меня этим заниматься – куда-то ехать, выступать, потому что книга вышла и надо ее продавать. Сейчас жизнь меня потерла, я стал более в себе уверенным, хотя бы могу подойти к другому писателю и сказать: здрасьте, я прочел вашу книгу. А раньше и этого стеснялся.

– Чего больше – хорошего или плохого вам дала известность?

– Недавно прилетел в Шереметьево, а там на таможне огромная очередь. Вдруг подбегает какая-то женщина: «Ну что же вы стоите, идемте вперед». И провела меня. Есть и другие благожелательные знаки. Но известность принесла мне и зависть, и ненависть очень многих людей. Даже не знаю, есть ли еще другой писатель, на которого было излито столько ненависти за его произведения, за «Чонкина», в частности. Однажды летел из Мюнхена, и оказалось, что в этом же самолете летят чины из Генштаба. Они пригласили меня к себе в первый класс, сказали, что хотят обсудить «Чонкина». «Как вы думаете, военнослужащим нравится ваш «Чонкин»?» – «Вплоть до полковников нравится». Я их так оскорбил своим ответом, что они орали, как базарные торговки. Ненависти было много. Но и любви тоже. Когда я получил квартиру после возвращения, ко мне с большой охотой шли маляры, сантехники, электрики, потому что они все читали «Чонкина». Таксисты мне все время рассказывают, как им «Чонкин» нравится. Это приятно. Но когда на улице узнают – не люблю.

– А какая была реакция на то, что вы стали рисовать и даже выставляться?

– Рисовать буквально как одержимый я стал 15 лет назад, написал не меньше пятисот картин маслом, но считал их любительской мазней. И на свою первую выставку шел со страхом, был уверен, что обложат по матери как следует. На мое удивление, художники меня не ругали, и много картин было продано. Сейчас уже ничего не продаю, потому что картин осталось мало, а новых не прибавляется. Почему-то не могу одновременно писать книги и рисовать, не совмещается.

Предательство не прощать – нормально


– Что у вас вызывает нежность?

– Моя жена Светлана. Мои дети, у меня их двое осталось из трех – старшая дочь Марина умерла. Внуками они меня не порадовали, но я их все равно люблю. Кошка Муся. Я хоть и топаю на нее ногами, но она вызывает нежность.

– А ярость?

– Это чувство притупилось. Если раньше я клокотал, то сейчас нет. Есть возмущение, особенно когда наши депутаты говорят глупости. Но уже не такое сильное.

– Верно ли я поняла, что предательство – это то, чего вы не можете простить ни при каких условиях?

– Предательство не прощать – нормально, тяжелее простить криводушие. При этом я не против компромиссов, без них жизнь невозможна. Но степень компромисса – что возможно по представлениям о чести и совести  и что невозможно – каждый решает для себя сам. Призывать к этому нельзя, человек сам должен знать свои границы, допускаемые отходы от каких-то принципов, ощущать тот шаг, за которым окажешься мерзавцем.

– Чего вы желаете людям, когда  поздравляете с праздниками, днем рождения?

–  Зависит от возраста. Старым людям желаю здоровья, молодым женщинам – любви.

– Что в вашей жизни занимает большее место – любовь или дружба?

– Любовь. Это такое чувство, когда можно и родину забыть, и друзей. На время, по крайней мере. Потом ты, конечно, снова с ними в баню начнешь ходить, пиво пить, но поначалу любовь забирает меня всего. С моей второй женой Ирой, в которую я влюбился страстно, увел из семьи, ушел от жены сам, мы прожили почти сорок лет. Она умерла у меня на руках. Когда это произошло, я погрузился во мрак. Друзья начали меня спасать, познакомили со Светланой. Мне повезло, что на склоне лет я полюбил снова и полюбили меня.

Рубрика: Интервью

Поделиться статьей
Рейтинг@Mail.ru Яндекс.Метрика