Олег Табаков: Я хуже советской власти, но успешнее!

Сейчас ему 75, он набрал первый курс своей новой театральной школы, только что открытой все на тех же Чистых прудах, и ни усталости, ни пенсионной благостности в Табакове не чувствуется.

Олег Табаков создал три театра: стоял у истоков «Современника», в середине семидесятых придумал «подвал» на улице Чаплыгина, известный в народе под именем «Табакерка», а в 2000 году по завещанию Олега Ефремова пришел во МХАТ и за первые же два года превратил его в самый успешный и посещаемый театр страны. Сейчас ему 75, он набрал первый курс своей новой театральной школы, только что открытой все на тех же Чистых прудах, и ни усталости, ни пенсионной благостности в Табакове не чувствуется.

«Сожрут тебя или нет – решать тебе»

– Вы как минимум три раза начинали новые театральные коллективы буквально с нуля, а сейчас взялись еще за школу, то есть опять за некую театральную среду. Как сделать, чтобы эта среда не скандалила, а работала?

– Это очень просто. Во-первых… во-первых…

– Вот и я не знаю.

– А я знаю, просто выстраиваю условия в правильном порядке. Наши театральные старики – ребята острые – говаривали, что театр, как велосипед: либо едет вперед, либо падает. Поэтому в первую голову ты должен твердо знать, чего хочешь, и поставить себя так, чтобы слова твои не расходились с делом: сказал – осуществил. Это первое условие здоровой атмосферы. Второе, к сожалению, избавиться от балласта – по возможности так, чтобы никто не ушел с обидой и не внес разлада. Третье – финансовая независимость, прежде всего твоя собственная: тогда тебя никто не сможет упрекнуть в корысти. Мне повезло, я был финансово самостоятелен, причем не за счет театра или даже кино, а, ты не поверишь, за счет бесчисленных аудиоработ: озвучание мультфильмов, запись пластинок, радиотеатр… Если у тебя эти три условия есть, можно надеяться, что в твоем театре не будет склок, а будет именно среда. Котел, в котором что-то варится.

– Недавно Миндаугас Карбаускис получил Маяковку – это стало главной сенсацией театральной жизни. Вы его когда-то позвали в «подвал», заметили, всячески благословляли, потом он уходил, возвращался – вы его, в общем, знаете лучше других. Сожрут его или он переломит ситуацию?

– А это только от него зависит. Для него, мне кажется, главной проблемой будет именно сделать так, чтобы сказанное исполнялось, чтобы сам он был верен собственным принципам. У меня действительно долгая и сложная история отношений с ним. Думаю, он может смело сказать, что ему повезло: приглашение в «подвал» – хороший старт. И режиссер он первого класса, лучшей его работой я считаю «Рассказ о семи повешенных», таких спектаклей мало в Москве. Но вот что мне кажется – я не смею, конечно, подсказывать, но: цель искусства, как говаривал Толстой, все-таки внушать любовь к жизни. Что вне этой цели – бывает и талантливо, и увлекательно, но искусством до конца так и не становится. Вот над чем бы ему подумать… А «сожрут» – «не сожрут», в конце концов зависит от того, получится ли у него театр. Маяковка сейчас не в лучшей форме, со многими придется проститься, хозяйственные дела запутаны, сосредоточиться на творчестве будет трудно. В общем, против него многое, а за – талант, репутация, большие ожидания, всеобщий настрой на перемены.

– На перемены? Нет ли у вас вообще чувства, что зритель поумнел и стал активнее – ходит на сложное, смотрит, спорит…

– Владимир Иванович Немирович-Данченко, человек иронический, если не цинический, говаривал: бедные и больные в театр не ходят. Вопрос, следовательно, в том, какой процент умных среди богатых и здоровых. Я довольно часто забегаю в кассу, чтобы убедиться в наличии очереди – исследую хвост этой очереди и ее середину: вижу резко возросший процент молодых и явно неглупых, и это, по-моему, подросшие дети среднего класса. Я вообще основные надежды возлагаю на тех, кому сегодня от шестнадцати. Сколько издевались над ожиданием непоротого поколения – но вот оно выросло. Формулировка знаешь чья насчет непоротых? Александр II после освобождения крестьян часто произносил слово «прогресс» и вообще радовался. Граф Михаил Лорис-Меликов, генерал и большой скептик, ему заметил: «Ваше величество, прогресс будет, когда вырастут первые дети, которых не пороли на конюшне». Иной вопрос, что, когда они выросли, тут все и бабахнуло…

– Надо было под них перестроить систему, тогда не бабахнуло бы.

– Но, собственно, новая наша школа, для которой «подвал» отдал последнее, что у него было – вот это общежитие на Чаплыгина, в котором выросли Машков, Миронов, Егоров, и есть попытка собрать по России лучших из этих непоротых и дать им ход. Они едут в Москву за счет ВТБ, его руководитель Михаил Задорнов – мой давний друг. Они живут на полном пансионе, учатся здесь, они отобраны по Сибири, Поволжью, Северу, и вот тебе, смотри: буклет школы с их кратким рассказом о себе. Им по шестнадцать-семнадцать. Девизы их взяты из Платонова, Бродского, Цветаевой. Это те же, кто ходит сегодня в театр, и театр должен поворачиваться вслед за этой публикой, как подсолнух.

«Инакомыслящий – тот, кто ходит отдельно»

– Мне даже показалось, что публика наконец стала ходить не на звезду, а на пьесу, текст, проблему, судя по изменениям в вашем репертуаре…

– Ну нет, это ты оставь, этого никогда не будет, чтобы публика не ходила на звезду. Выходит Хабенский – аплодисмент, это уж вынь да положь. Выходит Пореченков – аплодисмент. И даже, прости, Табаков – да, да… Сцена – дело грубое, без артиста театр не держится. Но насчет некой динамики репертуара – что ж, мы видим, что время оживляется, сна ни в одном глазу, востребована смелость: не ради эпатажа, а ради высказывания по существу. И покажи мне другую афишу, в которой столько политического театра: «Околоноля» Серебренникова (говорили, будет подхалимаж, а он вон что сделал), его же «Отморозки» по Прилепину, Шендерович… Много такого в Москве? В планах у нас еще одна серьезная проза – «Зеленый шатер» по Улицкой.

– Вы полагаете, это сценичная проза?

– Я полагаю, что это сценичная мысль. А ткань театральную мы вокруг этого накрутим, навык имеется. Мысль же заключается в том, что человек остается не человеком, а личинкой, пока его не посетит, не выпрямит и не вырастит некоторая мысль. Некоторый навык инакомыслия и сопротивления среде.

– То есть пока он не станет диссидентом?

– Э, нет, диссиденты – совсем иное дело. Моя саратовская хитрость всегда меня от этого хранила. Я знаю, что происходит с человеком, когда инакомыслие делается его профессией, главным занятием, мировоззрением и т.д. Диссидента, кстати, из меня упорно делали. Закрыл Гришин вторую студию «Современника» – с утра у меня дружественные корреспонденты Le Mondе и Die Welt. Я никаких скандальных интервью давать не стал: вот если бы, говорю, меня не поддержала советская пресса… а так… Пусть меня за это упрекают в конформизме, а я и сейчас скажу: среда профессиональных диссидентов была неоднородна, неоднозначна, трагична, об этом и Аксенов с Войновичем написали достаточно, и людей там ломало – кто этого не знает? Инакомыслие – вслушайся в слово! – заключается не в том, чтобы беспрерывно и профессионально протестовать. Оно в том, чтобы иначе мыслить, когда мыслить вообще не принято; в том, чтобы работать, когда работать не дают, и ходить отдельно, когда кругом стая. И Улицкая – об этом, а не о героях-подпольщиках. Поэтому я хочу, чтобы этот роман с его странной, фрагментарной, фасеточной манерой был на сцене. Смею тебя уверить, на это пойдут.

– Насколько я знаю, вы – один из немногих людей, кто не отвернулся от Лужкова после его изгнания с поста.

– Не отрекаюсь, да.

– Он сильно обиделся на других? И на сам факт?

– Ну а как ты думаешь? Но он в порядке, сейчас дома после больницы. Не жалуется. Заметь, никакими особыми благодеяниями он меня не осыпал. Торжественно и прилюдно обещал «подвалу» новое помещение – «подвал» и ныне там, с залом на сто тридцать мест. Вот тебе динамика продаж…

– Я верю!

– Нет, ты взгляни, как заполняется зал. Я не помню случая, чтобы не было там давки: не только этот зальчик, но тысячные аудитории студия собирает легко. А пристойного помещения у нее как не было, так и нет. Если я кому и должен быть благодарен из власти, так премьеру: миллиард восемьдесят миллионов ушло на реконструкцию МХТ, но зато в Москве есть театр с современной сценой, то-то все и рвутся на ней сыграть.

«По рождению я не Табаков, а Утин»

– О чем вы говорили с премьером на небезызвестной пензенской встрече?

– Никакого секрета: о двух вещах. Первая – театр Левитина «Эрмитаж»: нельзя закрывать его на реконструкцию, не дав альтернативного помещения. Это убьет театр. Сейчас, насколько я знаю, вопрос решен. Вторая серьезней: у нас предельно ослаблены связи театра с аудиторией, говорю не про Москву, а про провинцию. Раньше все советское пространство – от Душанбе до Владивостока, от Еревана до Чукотки – было пронизано гастрольными связями: сегодня этого нет, но случилось и худшее. Сегодня исчез целый тип театрального деятеля, который окучивал, собирал вокруг себя весь регион. Театр обязан ездить, если он находится в губернской столице, доходить до городишек, до поселков, как ездил он раньше в колхозы. Сегодня у него и возможности такой нет, и задачу эту он, по сути, забыл: есть целые города, где люди ни разу за жизнь не видели театра. Просто он не добирается туда. Это и есть гангрена. Восстанавливать эти связи, растить режиссера-хозяина – я двух-трех таких сегодня назову на страну – вот задача первостепенная.

– Вы сейчас сыграли в «Чайке», поздравляем с премьерой. Это ведь не первая ваша «Чайка»?

– Да, был когда-то, в дипломном спектакле, Треплевым, потом Олег Ефремов попросил меня ввестись на Сорина, теперь вот доктор Дорн… Ставил Костя Богомолов, сын колумниста из «Российской газеты» и очень интересный режиссер. Спектакль, скажем так, неожиданный, хотя я с ним на берегу договорился: Костя, ты любишь авангард, бог с тобою, но мы делаем «Чайку» традиционную. В середине работы я эту «Чайку» думал закрыть, но увидел, как все участники спектакля азартно ему радуются, и решил довести до сцены. И не ошибся, кажется.

– Вы многие спектакли закрыли как худрук?

– Скажу честно: я хуже советской власти. Она во МХАТе закрыла восемь спектаклей, и я столько же, но она за семьдесят лет, а я за десять. Смею думать, однако, что и результаты у меня поприличней. Когда я пришел в театр, он заполнялся на 42 процента максимум, актерская зарплата была восемь тысяч (во многих провинциальных театрах это потолок). Сегодня все несколько иначе.

– Раз уж зашла речь о советской власти: вы сыграли когда-то у Митты в «Гори, гори, моя звезда» замечательного Искремаса, художника, романтического коммуниста… Как вы теперь относитесь к нему?

– Ох, вот этот вопрос совсем не ко мне. Семьдесят четыре потерянных года – вот как я это воспринимаю, притом что люди-то они были изумительные, да вот только получилось у них не жизнеспособно, не по-человечески. Для меня естественно ко всему этому относиться двойственно, потому что по отцу-то я даже не Табаков, а Утин: Табаков – фамилия богатых крестьян, которые его, нищего, усыновили. Зато дедушка с материнской стороны снабжал зерном всю Одесскую губернию, ему принадлежал остров близ Капри, мимо которого я, признаюсь, проплываю не без досады… Остров, мой остров в Тирренском море! Не спрашивай меня, дитя, про советскую власть.

Хотя вот штука: почему-то весь мир приглашал именно советскую режиссуру вести мастер-классы, ставить и преподавать. Почему-то именно советские гастроли становились мировыми событиями. А в Праге и Вене преподаю я до сих пор, и они к нам ездят учиться.

«Мы, молодые отцы, самые устойчивые»

– Есть связь между вашей постоянной занятостью и жизненным тонусом? Может, вы потому хорошо выглядите, что не расслабляетесь?

– Скажу тебе честно, здоровьем я обязан исключительно Машке, младшей дочери. В маленьких детях что-то такое есть, сила витальная, какой ни в ком не найдешь больше. Я, бывает, забегаю домой в середине дня – между утренней репетицией, каким-то заседанием и вечерним спектаклем, и у меня есть несколько минут, чтобы ее просто потискать. И после этого я опять могу всё – поди пойми, отчего это так. Мы, молодые отцы, самые устойчивые люди.

– Говорят, вы опять сыграли у Муратовой…

– Только приступаем. Очень сложная картина, представить пока не могу, что получится – три любовные истории про три возраста. Но я Муратовой верю абсолютно – с тех самых пор, как снялся у нее в дипломной короткометражке, называвшейся, кажется, «Весенний дождь» или что-то в этом роде. Снимала она со своим тогдашним мужем Александром Муратовым. Отчетливо помню, как он кричал «Мотор!», хмуря высокий, как бы гипсовый лоб (тогда, в свете ленинской традиции, лобастость считалась признаком большого ума), а потом подбегал к маленькой девочке с платочком, завязанным под подбородком, и внимательно выслушивал ее оценки и рекомендации. Так я понял, что к этой девочке действительно стоит прислушиваться.

– А еще где вас смотреть?

– Вот Бекмамбетов снимает картину к новому году со сложным, дробящимся сюжетом. Посмотрим, что получится.

– Как вы относитесь к голливудской карьере Владимира
Машкова?

– Сложно отношусь, потому что стать своим в Голливуде ни у кого еще не получилось, да и в Америке в целом. Даже у Михаила Чехова. Даже, думаю, у Бандераса. Родиться там надо. Ты думаешь, у меня не было соблазна там остаться, когда предлагали в 1988 году, в самое здесь зыбкое и уже голодноватое время? Машков, слава Богу, не уехал окончательно, он здесь продолжает работать и остается для меня своим. Планы наши не изменились – мы сделаем «Собачье сердце» в его постановке. И еще кое-что придумали.

– Вам нравятся их новые кинороли – машковские, мироновские?

– Чему ж не нравиться, мхатовские артисты…

– Напоследок вот о чем. Вы ведь человек в общем добрый…

– Я человек хитрый. Но вроде не очень многих обидел в жизни.

– Так вот, почему вам не сыграть кого-то доброго? Что у вас в репертуаре столько злодеев, пошляков, богачей?

– Отвечу технологически: в таких ролях палитра гораздо шире. Средств больше. Хорошего человека поди сыграй, а злодей вон какой яркий… Но если серьезно, то есть у меня в планах пьеса хорошего старого австро-венгерца. Трагикомедия. С ролью очень хорошего человека. Так что на будущий год я покажусь вам, друзья, с лучшей стороны.

Рубрика: Интервью

Поделиться статьей
Рейтинг@Mail.ru Яндекс.Метрика