Дмитрий Быков: Русская красавица Лена, или Черт знает

В рамках рубрики «Русская красавица» Sobesednik.ru пообщался с обворожительной учительницей МХК Леной Корякиной.

Сам бы я к Лене Корягиной никогда не подошел. И не потому, что я такой самокритичный, а потому, что бывает такая красота – ее называют северной, или классически русской, или даже холодной, – по которой сразу чувствуется: ты ей не нужен. Это не значит, что у нее все в порядке. Скорее видно: у нее все не в порядке, но ты этого не исправишь.

«Полтора землекопа»

– Ко мне, – говорит она, – подходят знакомиться только те, кому абсолютно нечего терять. Чтобы в случае чего не уронить самоуважение. И довольно быстро отходят.

Так что познакомился я с ней исключительно благодаря рубрике «Русская красавица» и всероссийской солидарности педагогов. Знакомая школьная директриса сказала: о, у нас такая есть, преподает в шестых мировую художественную культуру и семинар ведет для старшеклассников. (Эту школу – частную, но недорогую – я называть не буду, а то туда после выхода этого номера набежит двести холостяков, которым нечего терять, и прощай педагогика сотрудничества.)

[:rsame:]

У нее очень большие глаза, настолько гипнотические, что я даже и не разглядел, как она была одета. Что-то такое вроде мохеровой шали, темное. Рот большой, уголки приподняты, как у Лоры Фэрли. Вообще она похожа на Лору Фэрли из «Женщины в белом», и волосы такие же. Другой бы сказал, что это красота не русская, но она именно русская, только такой давно не бывает. Как раз такая, про которую Мопассан сказал, что она гипнотически действует на француза.

– Лена, а как вот это можно – в двадцать шесть лет с твоей внешностью преподавать в школе?

– А куда еще? Я не хотела поступать на филфак, потому что не умела писать сочинения. Потом выучилась. И наша словесница, дочь знаменитой Вигдоровой (про которую мы, правду сказать, ничего не знали), сказала: Лена, две новости – хорошая и плохая. Первая: ты написала потрясающее сочинение, его можно публиковать. А вторая – при поступлении теперь сочинений не будет. Надо сдавать ЕГЭ. Я была в первом выпуске, на котором это опробовали. Поступила я в РГГУ, на искусствоведение. И тут тоже оказалась первым поколением, которому пришлось изучать только русское искусство, потому что на европейскую кафедру не хватило денег. Так я и изучала его пять лет – иконопись, фарфор, усадебную архитектуру.

– Сколько вас было на к­урсе?

– Тридцать девочек и четверо мальчиков. Как мы их называли, «полтора землекопа». Вру: был еще один. Когда он вошел, мы поразились: так мог выглядеть фрезеровщик, а то и охранник... Он был потрясающе брутален. Проучился у нас один семестр, ушел. Сейчас он стилист.

– А остальные где?

– По профессии работают примерно треть. Это реставраторы – того же фарфора, мебели – или учителя. Иногда что-то пишут в глянец. Египтологи – в Египте, им там сейчас не очень хорошо. Остальные, насколько я знаю, замужем – это общепризнанный факультет невест – или за границей.

[:image:]

– А ты почему не за границей?

– Черт знает. (Это у нее любимая присказка, универсальный ответ.) Наверное, мало звали. Был фотограф из Нью-Йорка, отношения продолжались года два, то есть отношений, собственно, не было. Или были только с моей стороны. Я к нему приезжала в студию. Он однажды спросил, готова ли я ради любимого – чисто гипотетически – принять ислам. Я сказала, что нет. Недавно встретила его на выставке – с женой и примерно двухлетней девочкой. То есть, видимо, он тогда, три года назад, выбирал жену – и я не подошла.

– А он действительно был мусульманин? Даже обре­занный?

– Да. И надо признать, что – как в анекдоте – это действительно красиво. Как-то... геометрично.

«Не очень знаю, где брать мужчин»

– Слушай, а когда ты поняла, что ты красавица?

– Когда мне об этом сказали.

– Кто сказал?

– Мужчина. В выпускном классе у меня и мысли такой не было. Девочки, которые с детства считают себя красавицами, к двадцати уже изломаны непоправимо. Но сейчас-то я, конечно, уже понимаю.

– А родители тебе не намекали, что ты особенная?

– Родители довольно рано разошлись. Папа – инженер, но у него в начале девяностых появлялись все время бизнес-идеи, одна другой провальнее. Он задолжал каким-то борсеточникам. Однажды мама нашла в почтовом ящике отрезанную куриную голову, взяла меня, вещи и быстро съехала. Он потом появлялся, потому что с теми борсеточниками как-то разрулилось – возможно, они поубивали друг друга – и он уцелел. Но потом стал пить и, наконец, пропал без вести. Причем уже после того, как он официально был объявлен пропавшим, он еще звонил откуда-то, но уже не появлялся.

А однажды, в шестом классе, я ехала в школу и увидела высокого беззубого старика в старом пальто. Что-то в нем было знакомое, но я никак не могла вспомнить, где его видела. Он уступил мне место и сказал: «Садись». Я отказалась: «Мне выходить скоро». Тогда он вдруг сказал: «Садись, Лялька». А меня, кроме него, никто Лялькой не называл. И я просто выпрыгнула на остановке и больше уже никогда его не видела.

– Может, он и сейчас жив?

[:rsame:]

– Черт знает. Не думаю.

– А мать что делает?

– Мать дизайнер. Она делает шторы. У нее много заказов, в основном с Рублевки. Кризис не помешал.

– Но ты у нее денег не берешь?

– Слава Богу, нет. Мне хватает. Я в школе получаю около тридцати – у меня шесть часов в неделю – и одна лекция в неделю в табаковской театральной школе, это еще где-то пять.

– И ты живешь на тридцать пять тысяч?!

– А что такого? Люди на меньшее живут.

– Но глядя на тебя...

– А внешность вообще обманчива. Вот мы с мамой, например, вчера закончили ремонт у меня в квартире. Сами белили, сами клеили обои. Вообще без посторонней помощи обошлись.

– Можно было мужчину припрячь...

– Я только что вышла из двухлетних отношений, в которых мне было очень хорошо. И никого нового у меня пока нет. Я не очень знаю, где их брать. В школе разве что... Я ведь не хожу туда, где берут мужчин.

«Две вещи непонятные: почему люди сходятся и почему расходятся»

– Почему же ты вышла из этих отношений?

– Я, кстати, их не хотела с самого начала. Он довольно долго меня уламывал. Иногда все происходит сразу, а иногда я сопротивляюсь. Мы бегали вместе. Три километра по утрам. Но он меня взял не этим. У меня был другой роман, с мальчиком Мишей, собиравшимся в Израиль. Он хотел меня туда увезти, но однажды приехал пьяный и поскандалил. Я с детства ненавижу пьяные скандалы.

Потом он пытался вернуться, но уже всё – как отрезало. Так вот, на тот момент был Миша. А я болела, лето – и тут ангина, страшно обидно. Мне позвонил другой мальчик, назовем его Пашей, хотя на самом деле... ну, неважно. Он позвонил, и я почти без голоса прохрипела, что лежу больная и вдобавок лак на ногтях облез, а дома нет смывки. Через час – звонок в дверь.

– Он?

– Его бы я не пустила – больная, не в форме, – и он это знал. Нет, стоит пакет апельсинов и смывка. Это очень на меня подействовало. Мне нужна забота, хотя бы минимальная. И тогда я сама начинаю заботиться в ответ. Я очень верна в отношениях, кстати. У меня практически никогда – кроме вот Миши, уже тогда отшиваемого – не было двух одновременных романов. И ничего, кроме человеческого отношения, мне в общем не нужно.

[:image:]

С Пашей два года было именно хорошо. Он мне сказал: не уезжай в Израиль, я ничем особенным не могу тебя обеспечить, но тебе со мной будет очень весело. А потом – он актер – я настояла сама, чтобы он прошел кастинг в мюзикл. Наверное, напрасно. И после этого мюзикла он стал сильно меняться, начались фильмы и игры вместо книжек, другие люди вокруг него появились. И он мне сказал, что как человек я его очень устраиваю, а как женщина – нет. Правда, он уже просился обратно, но мы гордые.

Все застенчивые люди (кроме, конечно, императоров) говорят о себе во множественном числе. У императоров на это другие причины.

– Вот этого я совершенно не понимаю. Я бы понял, если бы, наоборот, устраивала как женщина, а по-человечески захотелось чего-то другого...

– Я тоже не понимаю. Но этого никогда ведь не понимаешь. Две есть вещи непонятные: почему сходятся и почему расходятся.

«Женщине секс нужен больше»

– Хорошо, а какие у тебя требования к мужчинам?

– Мне нужна голова, чтобы он мог говорить про книжки, я это люблю. Нужна больше всего самоирония. Сейчас под чувством юмора понимают умение хохмить, а это не нужно. Нужно, чтобы не было непрошибаемой серьезности, а сейчас, особенно среди молодых, повально серьезное отношение к себе, это невыносимо. И крайне редко встречается ум. В основном у тех, кто младше. Те, кому за тридцать, в этом смысле потерянное поколение.

– А те, кому за пятьдесят?

– А таких у меня не было. У меня максимальная разница в возрасте – двенадцать лет.

– Ну а внешние требо­вания?

– А внешне... чтобы это не был красавец. Чтобы мне в нем было за что зацепиться. Неровность нужна. То есть, грубо говоря, если выбор между Питером О’Тулом и Гибсоном – то Гибсон, потому что в его внешности есть неблагополучие. Правда, он оказался садист. Любовницу избил, пьет сильно...

– А вот интересно: если не нужна как женщина – может, так даже лучше? Свободнее? Чистые такие отношения...

– Женщине секс нужен больше, чем мужчине. Вот я бывала в монастырях: в мужском монастыре, если ты не так стоишь или не так говоришь, пожмут плечами и промолчат. Как бы дура и дура. А в женском – страшная злоба и непрерывное ворчание по любому поводу. Женщина без секса превращается в чудовище.

– А о детях ты не думала пока?

– После школы, если честно, я вообще о них не хочу думать.

«Тихо ударяю в больное место»

– Тебе трудно в школе?

– В школе трудно всем, но мне особенно – потому что нас ведь методике не учили. Столько искусствоведов не нужно, а преподавать приходится самоучкой. Те, кого я готовлю на искусствоведение – старшеклассники, они уже мотивированные, причем поедут поступать за границу: одна в Оксфорд, другая в Гарвард... А шестиклассники – да, нелегко, особенно если стараешься сделать так, чтобы они запоминали, а не просто отбывали повинность.

– Они тебя любят? Боятся?

– Черт знает. Скорее боятся. Я вообще никогда не кричу. Я и в семейных сценах никогда не кричала, но, к сожалению, не могу удержаться и тихим голосом ударяю человека в больное место. Терплю, терплю, а потом говорю ему что-то про самую уязвимую точку. Я хорошо знаю эти точки. И ни разу еще не остановилась. И на этом что-то кончается.

Меня трудно вывести из себя. Но одному шестикласснику удалось. Я рассказывала, что собор Парижской Богоматери возводили 180 лет. И один мальчик сказал: ну и тормоза, наверняка его строили тупые таджики! Я выставила его из класса. Сказала, что он не смеет так говорить ни о ком – ни о таджиках, ни о русских, ни о французах. Потом его мать приходила выяснять отношения: а что такое? мы и дома называем их так – тупые таджики! Я сказала: нет, дома у вас пусть говорит что угодно, но при мне он их так называть не будет.

[:image:]

– Ты боишься чего-нибудь?

– Мистического? Нет, я в такие вещи не верю. Страшные книги и фильмы на меня не действуют. Я боюсь... у меня есть сводная сестра, я боюсь ее потерять.

– Почему?

– Наверное, потому, что она мне ближе всех. А теперь у меня вопрос к вам.

– Ради бога.

– Зачем вам эта рубрика – «Русская красавица»? Вы так знакомитесь?

– Да нет, я уже познакомился. Ну просто это... Это, если угодно, попытка увидеть другой образ России, не тот, который насильно втюхивают. Увидеть красивую Россию, что ли.

– Нет, это не про меня. Где я – и где Россия? При чем тут вообще Россия?

...Вот это, если вдуматься, и есть самый интересный вопрос.

Но ответа у меня нет. Как говорит Лена Корягина, черт знает.

[:wsame:]