Вениамин Смехов: Власти насильно повелели нам при живом отце возлюбить чужого папашу

Смехов – любимец нескольких поколений, одна из таганских звезд, не только артист, но и поэт, и драматург, и режиссер, и мемуарист, и просто один из немногих наших современников, на которых можно оглядываться в поисках ориентира. Мы так и видим кислое выражение, которое появляется на его лице при чтении этого пафосного вступления. Но ничего не поделаешь, пора осваиваться в статусе патриарха. Таганке – пятьдесят. Она опять в центре споров и, как водится, доносов. С кем и говорить о ней, как не с Воландом, Клавдием и постановщиком нового поэтического спектакля по стихам Евтушенко «Нет лет»?

«На мальчиков – гранты: их не хватает»

– Вы только что из Женевы. Уже подозрительно. Что вы там делали?

– Я больше всего ценю исключения из правил. Потому что, как и вы заметили за свою молодую жизнь, правила у нас обычно скучные, глупые или даже опасные. Но есть исключения. Среди таких исключений для меня РАТИ, Школа-студия МХАТ и Щукинский институт. А в «Щуке» – Владимир Владимирович Иванов. А он исключение в том числе – благодаря фамилии и имени: Владимир Владимирович – это не Познер и даже не Маяковский, а Иванов-вахтанговец! Он в третий раз призывал меня быть председателем комиссии – раньше это называлось ГЭК, государственная экзаменационная комиссия, а теперь ГАК – аттестационная. Так что я председатель с гаком. Я согласился – люблю смотреть дипломные спектакли его учеников. 

– А в Женеве-то?

– Ну подождите же. В Женеве есть такой бизнесмен, я не знаю, надо ли его называть, хотя, в общем, его и так все знают, который в 90-е, опасаясь «наездов», переехал в Женеву. И там основал филиал МГУ – Международный центр Ломоносова называется. В этом центре с 2009 года есть и организованный совместно со «Щукой» курс актерского мастерства. А сейчас как раз первый выпуск. Они уже седьмой год проводят Фестиваль российской культуры и науки. Швейцарские щукинцы показали свои работы, а московские тоже привезли пару дипломных спектаклей, и мы обсудили их с педагогами. 

[:image:]

– А что там за студенты в Женеве? 

– Рвутся туда в основном девочки, мальчиков не хватает, поэтому на мальчиков выдаются гранты, и они приезжают туда учиться бесплатно – один из самых талантливых, например, из Иркутска... Наконец в России возрождается то, что процветало в конце XIX и начале XX века, – меценатство. Когда были такие люди, как Третьяков или Савва Морозов. Люди, которые обладали большим состоянием, но оно не давало им покоя, пока они не посвящали его, высокопарно выражаясь, величию отечественной культуры.

«Вы просто не знаете, что такое Любимов»»

– Вот сейчас на Таганке с успехом идет ваша постановка «Нет лет» по Евтушенко. И туда даже трудно попасть. Вам не кажется, что Евтушенко в общественном сознании начал вдруг уравниваться с Бродским – а ведь так долго был им оттеснен, и казалось, навеки...

– Слушайте, ну не надо поэтов сталкивать лбами! Вы же не Соломон Волков, человек довольно двусмысленный... Во всяком случае, этот его фильм про Евтушенко и его, так сказать, счеты с Бродским произвели на меня тяжелейшее впечатление.

Что касается Евтушенко и причин, по которым люди хотят смотреть «Нет лет», а артистам нравится там играть... Я был когда-то свидетелем того, как Высоцкого высоко оценил Николай Эрдман, великий драматург и поэт-имажинист, друг Есенина. Он был закрытым, неразговорчивым гением русской словесности. Высоцкий пел ему – это, кажется, был шестьдесят девятый, – и вдруг, услышав: «Открою кодекс на любой странице, и не могу – читаю до конца», Эрдман попросил эту песню повторить. Что его подкупило? Думаю, две вещи: снайперский юмор и человечность. Евтушенко читают и слушают потому, что он попадает в нерв, не боится старомодного романтизма, не бежит от реальности... Но ведь и Бродский далеко не сводится к той холодной статуе, которую изображают некоторые мемуаристы. Ведь это же Бродский написал: «Входит некто православный, говорит: «Теперь я – главный. У меня в душе Жар-птица и тоска по государю. Скоро Игорь воротится насладиться Ярославной. Дайте мне перекреститься, а не то – в лицо ударю. Хуже порчи и лишая – мыслей западных зараза. Пой, гармошка, заглушая саксофон – исчадье джаза». И лобзают образа с плачем жертвы обреза...» Восемьдесят пятый год! А звучит, как написанное сегодня и даже завтра.

[:image:]

– Кстати, из песен Высоцкого у вас есть любимая?

– Не смогу назвать, потому что они для меня не существуют отдельно от моей тогдашней жизни. Высоцкий ценил тех, кто чувствовал поэзию. Я одним из первых слушал его новые вещи и никогда не смогу из них выделить лучшую. Хотя сейчас вырвалось в памяти: «Кассандра», «Купола», «Баллада о детстве»...

– Вы чем-то можете объяснить тогдашний феноменальный успех «Доброго человека из Сезуана»? Все кругом писали: родился новый театр. А ведь пьеса...

– Пьеса на сегодняшний взгляд звучит анахронизмом: «Все богатые плохие и не правы во всем, а все бедные всегда правы и молодцы». У Юрия Любимова в «Добром человеке» ярко проявлен парадокс Брехта: ангел доброты Шен Те способна помогать людям только под защитой и опекой своей тени – Злого Шута. Из реплик моего 3-го бога очень сильна эта (шла на аплодисменты): «Блюди форму, а содержание подтянется!»

Успех первенца Таганки связан, по-моему, с эпатажной открытостью актерской команды к залу. Такого тогда не видели.

[:image:] 

– Любимов любил актеров? Все вечно говорили о театре режиссерского диктата...

– Нет, любил. Вот его слова – режиссерская запись – 1981 года, когда закрыли спектакль «Высоцкий». Вот слушайте: «Спектакль закрыли, а я не горевал. Что дало мне силы? Мне дало силы, что при этом закрытии мои товарищи, актеры, безукоризненно работали при пустом зале, когда сидели люди, которые умертвляют искусство, значит, умертвляют душу своего народа. Мне было весело. И силы мне давало только одно: высокая художественность. То, что в трудные годы артисты стали настоящими людьми. Они не унизились, они работали свободно, легко, хотя условия были самые неестественные». Я, когда прочел, поразился: это он о нас? Но – интонация его, я узнаю. Вы, ребята, просто не знаете, что такое Любимов, почему он так влиял на нас и на всех. Потрясающий мужик! В шестьдесят восьмом приходят к нам смотреть – а вероятней всего, закрывать – спектакль «Послушайте!»: нашу с Любимовым – горжусь этой совместностью, ведь он сам пригласил меня в соавторы! – композицию по Маяковскому. П. Шелест (третье лицо в СССР и первое – в УССР), а с ним В. Гришин, член политбюро и первый секретарь Москвы. Площадь перекрыта, чекисты рыщут по театру, ищут бомбу или еще чего. Мы за полчаса до начала обсуждаем, что выбросить из спектакля, чтобы его не закрыли сразу после просмотра. Давайте уберем диалог Пушкина с Маяковским, ну это... «Хорошо у нас, в Стране Советов. – Можно жить? – Работать можно дружно...» Давайте уберем «По Кремлю бы бомбами метал: долой!» Ведь это до шестидесятых вырубалось безжалостно из всех изданий «Владимира Ильича Ленина», а у нас со сцены звучало... И вдруг Любимов говорит: убирать не будем ничего. Сыграть надо идеально. Как в последний раз. И если закроют театр, этот день будем вспоминать с гордостью! Нечего и говорить, как мы после этого работали. Хороший урок и для сегодняшних деятелей культуры.

«Я горячо жалел Эфроса»

– Не можем не задать вечный вопрос: когда было лучше – в театре, в искусстве, в стране, – тогда или сейчас? Когда было легче?

– Тогда было значительно душней, и вслух высказываться или острить о власти, как нынче все же бывает, – было немыслимо. Но! И тогда, и сегодня мы, увы, ошибаемся, ожидая гуманных акций по отношению к нуждам обычных людей страны. Скажем, от Андропова ждали скорей благосклонности к театру, потому что именно Любимов в свое время отговорил андроповского сына от сценической карьеры. Такие были милые выверты надежд. Кстати, именно при Андропове Любимова изгнали из СССР.

– Вы следите за таганской ситуацией?

– Если вы о доносе на директора, то это скорее абсурд. Двое от имени коллектива разбежались прогибаться и льстить официальным установкам – «впереди прогресса». Этот донос постыдный, но и смешней, и это не тогдашние кампании. Меня лично в восемьдесят четвертом задела политическая невзгода, когда мы отчаянно боролись за запрещенного Любимова.

– А вернуться в театр – не только одним спектаклем, а вообще – вы не думали?

– Нет, конечно. Я давно сам по себе.

[:image:]

– Нельзя не спросить про ту ситуацию, когда – помните – после изгнания Любимова в театр назначили Эфроса. Тогда вы и Филатов сразу ушли. Филатов очень раскаивался, считал себя виноватым перед Эфросом...

– И уйти нам не разрешали, и Лёня был очень болен, когда его донимали с раскаянием. Мы страдали от насилия властей, которые при живом отце, изгнанном из дома, повелели возлюбить чужого папашу. Это семейная драма, да? Ну, а Анатолий Васильевич Эфрос для меня как был, так и остался великим Мастером, и наш грех перед ним – вот парадокс – глубок и очевиден.

– А можете вы сказать, какой режиссер в наибольшей степени ваш?

– Подлинная квинтэссенция театральности – Петр Фоменко; все, что он делал на сцене. В его студии – воздух театра.

«Страсть Высоцкого к кино не разделял»

– Вы как-то следите за жизнью и карьерой Алики Смеховой? Даете советы?

– Как сказал Зиновий Паперный: «Лиля Брик – это женщина, которая свою жизнь посвятила своей личной жизни». А все прекрасные дамы – чаще всего поэты и актрисы – раздражают обывателей. Тем, что живут по своим правилам.

– А вы хорошо знали Лилю?

– Я с ней общался, а кто ее хорошо знал, кроме ближайших друзей, – сказать трудно.

– И что она была за человек?

– Она очень здорово умела слушать и понимать других. Скажем, по одной строке могла оценить поэта. Мы шли по Переделкино, навстречу Межиров. Он поздоровался, она тоже – и потом спрашивает меня: ведь он не ахти какой поэт? Я в ответ: «Парк культуры и отдыха имени совершенно не помню кого...»

[:image:]

– «В молодом неуверенном инее деревянные стенды кино...»

– Да. Но она уже по первым двум строчкам сказала: действительно поэт.

– У вас нет ощущения, что вы недоиграли в кино? Все-таки при выдающейся вашей фактуре – до странности мало ролей...

– А зачем мне это было нужно? Я, получив дозу любимовской инфекции, никогда не относился к кино всерьез, к счастью, и потому не страдал от невостребованности. Высоцкий захотел и втащил меня в кино – даже уговорил Дунского и Фрида, очень его любивших, вписать роль для меня в «Служили два товарища»: раз у Некрасова – Янковского есть друг, пусть будет и у Брусенцова барон Краузе! Они вписали. Он страшно серьезно относился к роли, наслаждался верховой ездой, не допуская дублеров. Обо всем – вплоть до бессарабского варенца, который мы попробовали там – говорил с восторгом: «Веня, это – кино!» Я его благоговения никогда не разделял.

– Какое советское поколение кажется вам самым интересным, кроме вашего?

– Герои спектакля «Павшие и живые». Вы же не помните, вероятно, что молодые поэты, погибшие на войне, были тогда практически неизвестны? Их – Кульчицкого, Когана, Севу Багрицкого – не печатали до конца шестидесятых. Вот это поколение, почти полностью выбитое, поколение сорокового года, умное, ищущее, чрезвычайно талантливое, мне казалось самым ярким, и с уцелевшими я – не скажу «дружил», но старался к ним приблизиться. Они поражали чувством вины – перед теми, кто не вернулся. Если бы не вой­на – невозможно представить, как они изменили бы все.

[:image:]

– Вопрос, который мы всегда задаем звездам отечественного кино: раздражает ли вас, что роль приклеивается, как ярлык? Ну, как Атос – к вам?

– Ничего раздражающего, напротив, это в жизни сильно выручает. Однажды мы втроем в Мисхоре – еще не украинском и не российском, а советском – долго гуляли и опоздали к ужину: Козаков, Табаков и я плюс наши детки. Козаков, уверенный в своем действительно колоссальном обаянии, отправился просить, чтобы нас накормили, и был отвергнут. Тогда пошел Табаков. Ему дружно закричали: «Шелленберг!» – и пустили нас. Это притом, заметьте, что для Табакова роль Шелленберга довольно проходная; я редко видел чудеса на сцене, и одно из этих чудес – Табаков в «Современнике» в «Балладе о невеселом кабачке». Олег Палыч – актер удивительный, но ничего не поделаешь, он всю жизнь для многих был Шелленбергом, а Визбор при всех его великих заслугах – Борманом. А ведь Визбор не только песни писал – он играл у Хуциева, у Шепитько значительных и привлекательных людей... 

– Как вы думаете, все это – то, что сейчас – надолго?

– Не знаю. Думаю, не очень.

– И последнее. Это вопрос, в общем, интимный, не хотите – не отвечайте. Вы стираете из мобильного телефоны умерших друзей?

– Нет. Вот у меня телефон Золотухина. И даже эсэмэски от него. Последняя – лето прошлого года. «Веня, отзовись». Как это стирать?