Чулпан Хаматова: Стишок про то, что Путин ест детей - это отчаяние, доходящее до цинизма
Чулпан Хаматова – одна из самых обсуждаемых личностей в России. Одни ее называют святой, другие ничего ей не прощают. Она давно уже не просто актриса и не просто основатель благотворительного фонда «Подари жизнь»
Чулпан Хаматова – одна из самых обсуждаемых личностей в России. Одни ее называют святой, другие ничего ей не прощают. Она давно уже не просто актриса и не просто основатель благотворительного фонда «Подари жизнь». В ней видят одну из героинь эпохи, а пожалуй что и символ нынешней России. Это не столько слава, сколько бремя.
«Девяностые – время надежд на лучшее»
– Чулпан, я вас запомнил с фильма Абдрашитова «Время танцора».
– Первая роль, мне 22 года. Причем героине там по сценарию 28. Получилось где-то посередине.
– Я, кстати, настолько полюбил ту героиню, что после премьеры спрашивал Миндадзе, не пробовал ли он, что ли, как-то подкатиться к вам на съемках... Он ответил: Чулпан – девушка очень серьезная, на работе думает только о работе, так что безнадежно.
– Да-да, все так думают. Боюсь и представить, какую интересную жизнь я бы прожила, если бы все они подкатывали, Александр Миндадзе в особенности! Как-нибудь подчеркните в публикации, вы же умеете, – что это я иронизирую. Не то опять решат, что я всегда серьезна. Всех отпугивает проклятая серьезность, меня и в ГИТИСе за нее ругали. «Очень вы, – говорили, – рациональная».
– То есть даже личных примет, в которые вы абсолютно верите, у вас нет?
– Никаких. Ни актерских, ни общечеловеческих. Я же говорю, со мной скучно.
– Кстати, о той девушке Кате из «Времени танцора». Я таких помню по девяностым и не понимаю: куда они все делись?
– Туда же, куда и девяностые. Это было время крайне интересное, я назвала бы его временем надежд. Не опасений, а именно надежд – хотя многое там было с отчетливо мрачным привкусом. Тогда действительно появился этот новый женский тип, в чем-то трагический, очень активный, с огромным и ранним опытом – будь то выживание в бизнесе, бегство из горячей точки или участие в боевых действиях, как у Кати. Потом все трансформировалось в гламур и довольно быстро измельчало. Словно все заглянули в бездну, поняли, чем все может кончиться, и затормозились.
– Мне кажется, это верно применительно ко всему ХХ веку. Увидели, чем может кончиться настоящая жизнь, и решили: лучше быть планктоном.
– Да, двадцать первый оказался – по крайней мере пока – веком отката, не в финансовом, конечно, смысле, а таким откатом назад, как после выстрела. Двадцатый попробовал сверхчеловечность и отказался. Девяностые вообще были временем героев, пусть и антигероев в том числе. Сегодня все – не только у нас, но в мире – живут с каким-то страхом развития, со страхом масштаба, сказала бы я.
– А европейский ваш опыт съемок – это лучше, чем здесь?
– Всякий профессиональный опыт на благо, но сейчас я за границей практически не снимаюсь. Дело не в языковом барьере – английский и немецкий в нужных пределах я освоила. Дело в абсолютном диктате формата – я там должна была играть ровно то, что соответствует устоявшемуся представлению, от сих до сих. Там была, например, роль, где украинская внучка приезжает из Киева мстить за убийство бабушки, в прошлом узницы нацистов, которая была туда угнана и случайно в той немецкой семье, где работала, подсмотрела некую махинацию, не буду рассказывать; ну, и ее много лет спустя убили, и вот разбираться приезжает туда ее внучка из Киева. Каким-то образом она провезла с собой пистолет через таможню; каким – никого не интересует. Какова сегодня реальная украинская женщина моих лет – опять-таки не волнует никого: есть формат, набор реалий, я обязана в него вписываться. Играть там я могла только в одном амплуа, реализовываться – только внутри штампа; а те режиссеры, которым позволено плевать на формат, крайне малочисленны, это титаны, и я никогда не могла бы до них достучаться. Не писать же мне письмо Триеру или Копполе: я русская актриса, хочу с вами работать, мне кажется, я что-то умею... Так что я работаю теперь здесь – где мне не требуется соответствовать чужому незнанию Восточной Европы.
[:image:]
«Сегодня кино срастается с жизнью»
– Вы не родственница Ахматовой?
– Муж говорит, что меня потому и запоминают так хорошо, что запоминаются имя и фамилия: Чулпан Хаматова. Папа, составляя родословную, нашел двух братьев-ханов – Хамат и Ахмат. Но в очень глубокой древности. Легенда, но приятно.
– Вы взялись бы ее сыграть?
– Даже предлагали. Был очень красивый сценарий, совместный с Италией проект про Ахматову и Модильяни. Ей там всего 22 года, и она еще не царственная – это ведь он ее такой нарисовал, а потом она стала женщиной с его портретов. Проект остановился, а жаль.
– Мне кажется, амплуа «розовой героини», приклеившееся со времен «Страны глухих», вас сильно раздражало.
– Валерий Тодоровский – человек такого таланта, что приклеенное им амплуа отдирается очень долго. Я даже не знаю, кто еще так же сращивал актера с ролью – Рязанов, может быть? После Валериных фильмов люди так и существуют в этих ролях – надо быть Евгением Мироновым, чтобы оттуда вырваться. Меня это не потому раздражало, что я не люблю картину, я ее как раз люблю, потому что, видимо, было в ней что-то, зацепившее всех. Сочетание сентиментальности и жестокости, может быть.
– «Лунный папа» с тем же амплуа вообще был отличный фильм...
– Там другое дело. Рита в «Стране глухих» – классическая инженю, а Мамлакат – уже гротеск. Таких не бывает. Это едва ли не любимая моя картина. Я должна делать разное, иначе это тоска и вырождение, и если бы у меня не было театра, в котором я только и работаю в полную силу, не знаю, что это было бы. Кстати, «розовая героиня» – это очень мало на меня похоже.
– А что похоже?
– Если совсем честно, Люба из «События». В фильме Эшпая по Набокову.
– Да ладно.
– Я бы этого хотела. Не действовать, а плыть по волнам жизни. Чтобы все решалось само. Слегка лениться. И чтобы все мои слезы и нервы, все страдания, все желания были для других главным событием. На самом деле, думаю, все бы так хотели, просто я признаюсь.
– Интересно, вот вы играете сейчас Лилю Брик – она похожа на вас?
– О нет, это самый сложный случай. Она тоже довольно рациональный человек, но правила, по которым она живет, для меня непостижимы абсолютно. У них, людей двадцатых годов – и у Маяковского, и у нее, и у большинства лефов, – была путеводная звезда, но эта звезда сейчас за такими тучами, что о ней остается только гадать.
– Вы и продюсируете картину?
– Это громко сказано. Сначала у нас появился полноценный инвестор, потом отказался и передал нас в руки второго канала, а мы отказались, потому что не хотели никаких редакторских вторжений, и представили проект на конкурс Фонда кино. Там дали порядка шестисот тысяч. Мы продолжаем искать инвесторов. Уже в процессе съемок режиссер решил, что это не биографическое кино в прежнем смысле – это читка с обсуждениями, разговоры актеров про то, что значит Маяковский сегодня; про то, куда делись люди двадцатых... и люди девяностых, к вашему вопросу... Это промежуточный вариант, и что будет дальше – мы пока не знаем. Просто в этом живем.
– Когда я в «Современнике» смотрел «Врагов», у меня было ощущение, что это вообще не только про холокост, а про то, что жизнь делает с человеком...
– Я думаю, когда этот спектакль в постановке того же Евгения Арье идет в «Гешере» – там, в Израиле, еврейская тема звучит более акцентированно, но у нас это другой спектакль, он не хотел повторяться. И для меня это история про то, что последняя правда о мире – это и есть правда Освенцима. А тебе с этим знанием, если ты выжила, надо приезжать в Нью-Йорк, ходить по солнечным улицам и улыбаться. Жить – но со знанием о том, что правда проступила именно в концлагере. Это как бы в основе всего. Остальное – ваши личные способы прятаться.
– Михаил Успенский сказал: фашизм – естественное состояние человечества.
– Не знаю, насколько естественное, но подлинное.
– Но вы так и живете?
– Ну нет, до таких пределов, как у Миши, у меня никогда не доходило. Но благодаря фонду «Подари жизнь» я примерно себе представляю, от какого минуса можно отсчитывать. Фонд – давно уже часть моей жизни, даже если я занимаюсь там в основном стратегическими задачами, а не сама езжу по больницам. Хотя я езжу. Но когда мне не хочется вставать по утрам и вся моя жизнь кажется какой-то сумрачной утренней пустыней, я вспоминаю про этих детей – и все мои проблемы исчезают, то есть вообще, то есть совсем.
– А что, у вас бывают состояния, когда не хочется вставать по утрам?
– А у вас?
– Очень редко.
– А для меня это, говоря словами Успенского, «естественное состояние человечества». И чтобы не рассказывать о том, почему я занимаюсь фондом – многие же все равно не поверят, – давайте примем такой мотив: это мой способ бороться со своими проблемами.
– Чулпан, не могу об этом не спросить: многие волонтеры начинают крайне высокомерно относиться к людям. К тем, кто этим не занимается.
– И даже к тем, кто занимается. К молодым. Мы стараемся это вовремя отслеживать. Но это нормальная профдеформация – вы же не будете о профессии судить по деформациям? У нас в «Современнике» идет «Скрытая перспектива» – про журналистку, которая снимает раненого ребенка вместо того, чтобы его спасать. «Там для этого есть спасатели». Но если бы она не снимала – и не сходила бы с ума, –что мы знали бы о происходящем на этих войнах?
[:image:]
«И ни перед кем не буду оправдываться»
– Вы не выходили на Болотную?
– Я выходила на Сахарова. А потом все это – с обеих сторон – быстро перешло в режим конфронтации, а из конфронтации ничего не может выйти. Я смотрю на взаимодействие с властью предельно прагматично: у нее свои цели, которые никогда не могут стать моими. У меня свои цели, которые я не буду ни под кого подстраивать. Но у нас могут быть пересечения, совпадения, которыми надо пользоваться, чтобы сдвинуть дело. И этими точками я буду пользоваться, и ни перед кем не буду за это оправдываться. Меня никто не заставлял, не принуждал, я хорошо помню, что московский Гематологический центр появился вследствие того, что президент поел блинов с Димой Рогачевым.
– Я понимаю, что это опасный вопрос, и все-таки: что вы можете сказать о Путине?
– Могу сказать, что он человек слова. Абсолютно органичный. Говорят, что артист всегда проиграет кошке, выходящей на сцену. Вот у него такая же органика.
– Вы знаете стишок Ивана Давыдова: «Ночью Путин без затей скушал четырех детей, а пятого, помятого, спасла Чулпан Хаматова»?
– Знаю. Меня даже в каком-то кафе познакомили с автором. Мне не нравится это стихотворение. В нем есть мера отчаяния, доходящего уже до цинизма, которая мне несвойственна. Какие-то вещи – жизнь, болезнь, спасение – для меня не подлежат юмору, как бы пафосно это ни звучало. Хотя одно проявление чувства юмора меня как раз в это время спасло. Когда я снялась в ролике, где поддержала Путина, началась кампания, выносить которую я уже не могла. Мы с мужем сели в машину и уехали. Нас и там доставали, звонили мне какие-то люди – пранкеры они называются, кажется – то от имени журналистов, то от имени администрации... А потом мы въехали туда, где никакой связи не было вообще – невероятная глушь между Бельгией и Францией, такая тишь, какая бывает только в центре циклона. А тут она была в центре Европы. И мы заехали на бензоколонку, и я взяла газету. И в газете этой была моя чрезвычайно трагическая фотография и материал о том, как мне, значит, выворачивали руки. И я расхохоталась, да.
